Прочитано:

94%

     Тащиться с двумя маленькими детьми на перекладных было немыслимо, но самый комфортабельный путь был и самым долгим: сначала морем, затем на пароходе вверх по Дунаю, до Вены, через Германию дилижансом до Берлина, а уж оттуда чугунным путем в Петербург. В Лесном Соколов появился лишь в середине сентября и немедленно был зачислен в штат ординарным профессором.
     Вот только институт был уже не тот. Разогнаны вольнослушатели, заперта крамольная лаборатория, сам Энгельгардт выслан. Один цветник в виде двуглавого орла остался прежним.
     Нового профессора водили по студенческим квартирам: порядок в них царил и тишина. Словно и не было сходок, шумных вечеров, чтений Лассаля. Словно не было Александра Энгельгардта. Лишь в химической аудитории бросились в глаза оставшиеся на доске формулы: с одного края жераровские, с другого - структурные, Бутлерова; здесь тридцатого ноября читал Энгельгардт свою последнюю лекцию. И целый год никто не решался стереть написанное его рукой.
     Сбоку, рядом с доской, низкая дверь, за ней - длинные залы с гребенками лабораторных столов, профессорская и лаборантская комнаты, кладовки для химикатов, весовая и темный "фотографический" чулан. Там одна из лучших в России лабораторий, в которой могут заниматься разом сто учащихся. Жаль попасть туда нельзя - болтается на двери красного воска печать, навешенная по приказу корпуса жандармов генерал-майора Дурново. Даже в аудитории Соколову нен дали слишком задержимваться, директор Петерсон повел его в актовый зал, где с гордостью продемонстрировал восьмиугольную чугунную доску, позолоченные буквы которой извещали, что "1840 года марта 20 дня Его Императорское Величество Государь Император Николай Павлович Осчастливил первым Посещением Лесной и Межевой институты". Тут-то крамолы быть не могло, и директор долго и обстоятельно рассказывал, как изволил пошутить государь, назвавши русского лесника наибольшим лесу вредителем.
     С потемневшим лицом, плотно запахнувшись в теплый плед, обходил Соколов помещения, изредка покашливал в платок, безучастно выслушивал объяснения, молча шел дальше. Немногие оставшиеся студенты с удивлением смотрели ему вслед: полно, тот ли это Соколов, о котором легенды ходят, о котором столько рассказывал бывший декан?
     Начальство же осталось довольно. Лабораторию открыли, начались занятия. Институт вернулся к жизни, если не считать, что в 1872 году вместо привычных ста студентов записались на первый курс всего четырнадцать.
     Но и Соколов был уже не тот, что прежде. Не было сил отстаивать бюджет, расширять лабораторию, вводить новшества. Да и кто позволил бы такое при сократившемся числе студентов? Если бы не деятельные помощники, оставшиеся от Энгельгардта, то возможно, у Соколова вовсе бы опустились руки. Да и теперь практикумы Соколов полностью передоверил Лачинову и Кучерову.
     Павел Лачинов, давний знакомый, участник еще химического кружка, на собрания которого он приезжал изредка, отпросившись со службы. Тогда это был молодой подпоручик, которому совершенно не шла давившая его армейская форма. Он был на редкость покладист и никогда не старался выдвинуться вперед. При Энгельгардте тихого помощника профессора почитали за ярого либерала, но едва Энгельгардта не стало, Лачинов превратился в умеренного. Вместе с Энгельгардтом Лачинов изучал толуидины и, выйдя из тюрьмы, добросовестно закончил исследование, разделив с соавтором Ломоносовскую премию. И больше к толуидиннам не возвращался, переключившись на соединения со сложными кислородными функциями - любимую тему Соколова.
     Кажется, такой человек не может вызывать уважения, но Соколов видел в нем главное - огромную любовь к работе, к самому ее процессу. Собственно говоря, доктор Лачинов всю жизнь оставался лаборантом, но лаборантом гениальным. И Соколов радовался, видя, как Лачинов к сорока годам начинает находить свое место в науке.
     Он был не столько химиком, сколько натуралистом вообще, химия его интересовала по преимуществу природная, он готов был предпринять целый ряд опытов, даже без надежды открыть что-либо новое с химической стороны, лишь бы выделить и изучить нечто важное для живого организма. Павел Антонович почему-то стеснялся этой привязанности и первые работы по исследованию холестерина и желчных кислот проводил если не в тайне от Соколова, то как-то затаившись.
     Михаил Кучеров казался прямой противоположностью Лачинову. Институтский курс он окончил еще при Энгельгардте. "В этом юноше живет талант", - писал Энгельгард в Одессу, и Соколов старался, чтобы талант не погас. Кучерова оставили при кафедре, где он мог вести свою работу. По сути дела, лаборант Кучеров с первого дня был самостоятельным ученым. Имея таких двух сотрудников, Соколов мог бы вообще не думать о труде экспериментатора.
     И все же, Соколов упорно продолжал изыскания в области оксикислот, хотя и не возлагал уже на них никаких надежд.
     В 1873 году Вант-Гофф и Ле Бель ввели в органическую химию понятие стереоизомерии, объяснившее существование оптических изомеров, после чего все, что Соколов делал для посрамления структурной теории, предшественником которой не желал себя признавать, обернулось к вящему ее торжеству. А вот правило образования кислот - главное следствие водородной теории, оказалось неверным. Не подтвердились и сообщения в немецких журналах о существовании изомера уксусной кислоты и о взаимодействии абсолютного эфира с натрием.
     Собственно говоря, это был крах. Соколов продолжал работать просто потому, что не работать не мог. Дело двигалось медленно, силы с каждым месяцем, с каждым днем иссякали. Дрожали руки, болели глаза. Соколов стал слепнуть.
     В жизни осталась одна радость, одно удовлетворение: собрать вокруг себя кружок студентов и разговаривать с ними о химии, о науке, о жизни вообще. Должно быть, это талант, когда тебя любят ученики. Соколова они любили всегда.
     Но еще большим наслаждением было посадить на колени сына и беседовать с ним обо всем, что доступно детскому уму. Николай Николаевич не торопился отдавать сына в школу, полагая, что нравственное воспитание, которое можно получить лишь дома, важнее гимназических знаний. Разговоры и неторопливые прогулки с Колей продолжались порой по нескольку часов кряду, и отец, и сын очень любили их, и никто не подозревал, чем все кончится.
     Весной 1877 года после тяжелого круппа у Коли началось кровохаркание. Доктор Энгель сказал, что исцелить мальчика может только Швейцария, и посоветовал осенью ехать туда.
     В болезни сына Соколов считал виноватым себя, свой недуг, и эта мысль, не оставлявшая его ни на минуту, убивала надежнее туберкулеза. Соколов ходил и действовал как заводной, даже во время лабораторных занятий к нему не возвращалось былое воодушевление. Через месяц Соколов слег.
     Словно почувствовав, что с другом плохо, в Лесное приехал Ильенков. Присел на край постели, сочувственно повздыхал, потом сказал:
     - Проститься зашел. Я ведь на фронт еду, с турками воевать. Вступил в общество Красного креста, завтра выезхжаю на Балканы к Скобелеву.
     Соколов лежал молча, только смотрел на постаревшее лицо друга. А Ильенков продолжал говорить, так же живо как в молодости всплескивая руками:
     - Кто знает, может больше не увидимся, янычары особого статуса госпиталей не признают. Я даже завещание написал...
     В тот же вечер написал завещание и Николай Николаевич. Единственное свое достояние - собрание химических книг он, по примеру Ильенкова, предназначил Химическому обществу, до сих пор обходившемуся без библиотеки.
     Через три недели пришло известие о смерти Ильенкова. Не добрался Павел Антонович до Болгарии.
     Шел июль одна тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.

     * * *

     Из окна сквозь двойные стекла все более настойчиво доносился птичий звон. Облака, собравшиеся на краю неба, подсвечивались снизу восходящим солнцем. Наступило утро.
     Соколов глянул на отчетливо видный из окна больничный флигель. Там было тихо. Интересно, обнаружили уже его исчезновение? Возвращаться в больницу он не хотел, бессонная ночь только сильнее возбудила лихорадочное состояние души. О многом передумал Николай Николаевич, подвел итог, мысли очистились, можно, как было уже не раз, начинать все с начала.
     Странно сложилась жизнь. Всегда он был первым, всюду шел впереди. И способностями природа не обидела. Лишь самого главного судьба не дала: не досталось на его долю настоящего крупного открытия. А ведь он чувствует, что химия на пороге великих дел, только не ленись работать. Должна быть общая теория, обнимающая одновременно органическую и неорганическую химию. И основываться она может лишь на прежней идее - атом есть частица сложная.
     Что можно сказать определенного о сложном атоме? Он не должен быть телом абсолютно упругим, значит, действие отдельных функций станет передаваться всей молекуле, но с ослаблением. Так достигнется распределение кислотных свойств водорода. Здесь в его распоряжении по меньшей мере один факт, перед которым доныне бессилен Бутлеров: В янтарной кислоте нет ни спиртовых, ни иных слабокислых группировок, однако, третий атом водорода замещается щелочными металлами. Итак...
     Соколов обмакнул перо, аккуратно, крупными буквами вывел на листе: "О сложности простых тел".
     Значит, атом - частица сложная. Однако, если это верно, почему мы не наблюдaem в природе превращений элементов? Возможно, дело в энергетизме. Депре пытался уплотнить водород до иных элементов, но потерпел неудачу, хотя применял краснокалильный жар и давление 2500 атмосфер. Значит, прочность атомов в сотни раз превышает прочность самых устойчивых соединений. Зато сколько тепла должно выделяться при разрушении атома! Если человечество сможет когда-то овладеть этой энергией, и если в том будет хоть малая заслуга Николая Соколова, то он не зря прожил свою жизнь!
     Соколов потянулся к чернильнице, но неожиданный приступ удушающего, рвущего легкие кашля обрушился на него. Когда Соколов сумел разогнуться, то увидел прямо на заголовке огромную кляксу.
     "Ну вот, - подумал он, - испортил лист. Только почему клякса красная? "
     Он поднял руку, провел по лицу, повернулся к свету. Ладонь была в крови. Затем с губ, с бороды, часто закапало на приготовленный лист. Секунду Соколов удивленно смотрел на растущее алое пятно, потом упал лицом вниз. Кровь расплывалась по бумаге, размывая написанное, и скоро от заголовка осталась только тщательно выписанная буква "О", похожая на большой ноль.