Прочитано:

82%

     После утверждения Соколова ординарным профессором, правительствующий сенат произвел его разом в статские советники - чин генеральский - а коллеги по факультету избрали петербургскую знаменитость деканом. Огорчало одно: студентов в новом университете училось пока немного, а еще меньше было толковых сотрудников, годных работать в обставленной дубовой мебелью лаборатории. Соколов писал в Киев, где преподавал Петенька (давно уже Петр Петрович) Алексеев, в Петербург Меншуткину, защитившему магистерскую диссертацию и теперь мыкавшемуся без места, в Харьков, куда перевелся из Горок Тютчев. Но Меншуткин сумел устроиться в Петербурге, остальные не хотели сниматься с насиженных мест. Двадцать пять больших и удобных комнат, отведенных для лаборатории, пустовали.
     Лишь в конце шестьдесят пятого года появились там первые студенты, и тогда же Соколов обрел деятельного и талантливого помощника. Александр Вериго, знакомый Соколову еще по трудам на Галерной, согласился приехать в Одессу. Работа по-немногу стала налаживаться, но тут же, словно по волшебству, начались неприятности.
     Прошло очарование новизны, отпускaemые средства сократились чуть не в десять раз. Однако, Соколов продолжал улучшать лабораторию, что ему, как декану, было не особо трудно. Образовалась передержка, которую Соколов предложил покрыть из сумм, назначенных на личный состав. Тут и разразилась буря.
     До этого момента Николай Николаевич даже не представлял себе, что такое провинциальная интрига. Почетно иметь благородным соперником Дмитрия Менделеева, но не дай бог никому связаться с господином Палимпсестовым. Большинство профессоров юного университета были либо заслуженными старцами, законно рассматривавшими назначение в Одессу как синекуру, либо достались Новороссийскому университету от Ришельевского лицея. Все они были равно возмущены Соколовым.
     - Одна тысяча шестьсот пятьдесят семь рублей восемьдесят восемь копеек из сумм на личный состав! Ведь эти деньги могли быть выплачены в виде премий! Quelle canaille! профессор Лапшин не расширяет же кабинет физической географии, и профессор Абашев ни копейки не истратил на техническую лабораторию! Иван же Иустинович Палимпсестов так даже сам уведомлял о нежелательности пополнения агрономического кабинета. Господин ректор отказался от специальной математической аудиториии, чтобы за ее счет расширить ректорскую квартиру. Именно так поступают рачительные хозяева! А профессора Мечников, Ценковский и особенно Соколов ходатайствуют, просят, требуют и даже делают передержки!
     В скором времени университет представлял собое зрелище попросту неприличное. Ни одно собрание не обходилось без выяснения отношений. Соколов, Мечников и Ценковский сражались спина к спине, доказывая, что полезнее было бы приобрести новые препаративные микроскопы, чем тратить деньги на покупку земель для отдачи их в личное пользование господам профессорам.
     Противную партию возглавлял ректор университета Иван Дмитриевич Соколов. Чтобы различать двух Соколовых из называли "ректор" и "химик". Иван Дмитриевич был когда-то неплохим математиком, но уже давно забросил тригонометрию, которй занимался в молодости, и жаждал лишь покойного и обеспеченного житья. В Соколове-химике он увидел личного врага, всячески старался ему досадить, не брезгуя при этом ничем. Зная больное место Николая Николаевича, он даже издал специальный приказ, требующий, чтобы соперник везде и всюду именовался Николaem Парамоновичем. Приказ произвел обратное действие: в отчетах совета и в университетский записках Соколова-химика стали писать без инициалов, а его врага и вовсе уж обезличено - ректор.
     Собирание такого рода маргарит отнимало изрядно времени, сил и здоровья. Но все же, едва лаборатория пришла в приемлимый вид, как Соколов взялся за работу. Мария Николаевна, безвыездно жившая с новорожденным Коленькой на дачах Малого Фонтана, почти не видела мужа.
     Никакие споры с палимпсестовыми не могли отвлечь Соколова от главного дела: спора с Бутлеровым. Бутлеров для доказательства своей точки зрения синтезировал причудливые одноосновные спирты. Они показывали все свойства частично металлизированного водорода, но не окислялись в привычных для спиртов условиях. Ни в одной из статей Бутлеров не упоминал о Соколове, но само направление его работ говорило, что он непрерывно спорит с предшественником, утверждает свою правоту, а сделать это можно, лишь доказав, что закон образования и окисления спиртов иной, нежели полагает Соколов.
     В свою очередь, Николай Николаевич вернулся к производным глицериновой кислоты. За эти годы глицериновую кислоту испытывали мсногие химики и в том числе Федор Бейльштейн, получивший из подаренных Соколовым образцов иодистое соединение, изомерное с иодпропионовой кислотой. Действие окиси серебра на органические соединения иода - давний и верный способ получения новых спиртов, и потому, едва статья Бейльштейна появилась в либиховских Анналах, как не менее десятка химиков начали подобные изыскания. Результаты получались противоречивые, нечеткие, и постепенно интерес к ним упал.
     Тогда-то, после двухлетнего перерыва подключился к работе Соколов. Он-то хорошо знал, как нежны и капризны производные глицериновой кислоты, как легко они разлагаются, теряют воду, переходят в простейшие кислоты. Реакции Соколов проводил в самых мягких условиях, во время выделений и кристаллизаций никогда не нагревал растворы, хотя это растягивало простые операции на многие недели. Но зато он сумел получить еще одну кислоту, изомерную молочной, но вполне от нее отличную. Молочных кислот оказалось более, нежели допускала теория Бутлерова.
     "Факты, не объясняемые существующими теориями, наиболее дороги для науки, от их разработки следует по преимуществу ожидать ее развития в ближайшем будущем", - писал Бутлеров в одной из статей. Теперь такие факты имелись у обеих теорий.
     Статью о молочной кислоте Соколов поместил в "Записках Новороссийского университета", хотя в Одессе почти не было людей, способных понять ее. Общество восприняло публикацию лишь как попытку доказать, что деньги на обзаведение лаборатории трачены не зря. Профессор нравственного богословия протоиерей Павловский выразил общее мнение, отечески попеняв Соколову:
     - Многие тысячи трачены на оное молочное скисание, храм же университетский стоит пуст и неблаговиден.
     - Деньги трачены на науку, как и пристойно университету, - возразил Соколов.
     Отец Михаил, добрейший человек, шумно вздохнул, но продолжал увещевать строптивца, призвав на помощь авторитет преподобного Иоанна Вишенского:
     - "Поеретичели вси обитальницы Малой России и от бога далече устранишася, к неверию и зложитию припрагше, егда на мирскую мудрость ся полакомили".
     "Братие, не высокоумствуйте..." - вспомнил Соколов, но говорить не стал, лишь улыбнулся, произнес: "Грешен, батюшка", - и пожертвовал на восстановление иконостаса церкви святых Кирилла и Мефодия двадцать пять рублей.
     Мир с Павловским был восстановлен.
     А Одесса оставалась прежней. Зимой было холодно и слякотно, мокрый снег сменялся дождем, город отсыревал не хуже северного Петербурга. Летом солнце раскаляло немощеные улицы, клубы ядовитой пыли носились между домов, свет резал глаза, жара терзала больную грудь. А ведь многие иногородние профессора приехали сюда потому, что сильно скудались здоровьем и поверили рассказам врачей об итальянском климате города.
     Быть может, если в городе насадить сады и вымостить улицы, он и стал бы пригоден для житья, но в теперешнем виде жить в Одессе было положительно невозможно. Соколова изматывал непрестанный кашель, в груди клокотала тягучая со сгустками крови мокрота, нервы раздражились до крайности. Особенно выводил из себя не смолкавший ни днем, ни ночью стон горлинок под крышами. Соколов стал зол, нетерпим и уже своей охотой ввязывался в факультетские распри.
     И так было не с ним одним. Академик Билярский - не старый еще мужчина, страдавший как и Соколов грудным катаров, сгорел в несколько месяцев. Открылось кровохаркание у приятеля Соколова доцента Модестова и у недруга - Абашева. За пять лет четыре профессора сошли с ума. Так что не удивительно, что вскоре началось бегство из университета приезжих преподавателей.
     Единственным петербуржцем, на кого губительный черноморский климат не оказывал действия, был Александр Андреевич Вериго. Он взял в свои руки управление лабораторией, занятия со студентами, число которых приближалось к сотне, хорошо и много работал сам. После защиты магистерской диссертации его, несмотря на сопротивление партии ректора, произвели в доценты. Еще через два года Александр Вериго получил диплом доктора наук.
     Начался 1868 год. В январе в Петербурге состоялся первый съезд русских естествоиспытателей. Ни один из химиков Новороссийского университета на съезде не был. Соколов тяжело болел, Вериго, не утвержденный в звании, не сумел получить командировки, а профессор Абашев ехать не пожелал, поскольку был обижен на весь Петербург и особенно на Менделеева за разгромный отзыв о своей докторской диссертации. Он посылал диссертацию в Петербург из рассчета, что раз ее не принял Соколов, то Менделеев непременно похвалит. И вот ведь - сорвалось!
     Так одесские химики оказались в стороне от величайшего события: образования Русского химического общества. Сбылась мечта Соколова, для исполнения которой он немало потрудился десять лет назад. Общество разом осуществило всю намечавшуюся когда-то программу: в заседаниях заслушивались ученые сообщения, обсуждались работы иностранных химиков и, главное, Общество начало издавать журнал. Вновь после девятилетнего перерыва, появился на свет специальный журнал на русском языке. Хотя и он слишком большим успехом не пользовался. По огромной империи с трудом расходилось восемьдесят экземпляров. Из всех провинциальных университетов подписались на него только два: Харьковский и Новороссийский.
     Первые три книжки Соколов увидел в конце шестьдесят девятого года, когда вернулся из пятимесячной поездки за границу. Он взял их в руки со смешанным чувством радости и зависти. Наконец-то сделано, но не им... Здесь он тоже оказался, как выразился когда-то Энгельгардт, - предтечей.
     В заметке на первой странице говорилось: "Потребность в химическом обществе высказывалась уже с давнего времени, в правильных собраниях химиков Петербурга друг у друга, несколько лет назад." Это о нем, о его кружке. "В последнее время, когда изучение химии, не только в Петербурге, но и в других русских научных центрах, приняло большие размеры, а круг русских химиков значительно увеличился, необходимость химического общества сделалась еще ощутительнее, чем прежде." И это тоже о нем, о его одесском житии; ему протягивает руку далекий, опрометчиво оставленный Петербург. Хотя не только о нем думали устроители общества, а обо всей неустроеннолй России, О Московском университете, где до сего дня нет ни толковых преподавателей, и ничего похожего на пригодную к делу лабораторию, о Киеве, где стараются Гарницкий с Алексеевым, о Харьковском и Казанском университетах, более благополучных, нежели другие.
     Все сорок семь первых членов общества - его знакомые; среди них его лучшие друзья - Энгельгардт, Ильенков; ученики - Алексеев, Меншуткин, Лачинов.
     Соколов пролистал оглавления книжек. Здесь даже намека не было на рефераты зарубежных работ, которыми когда-то приходилось перебиваться им. Все свое, незaemное. Большое исследование Энгельгардта и Лачинова, статьи Бородина и Лисенко. Следом идет статья Менделеева, наверняка, как и десять лет назад, Дмитрий Иванович станет деятельным сотрудником химического журнала. "Соотношение свойств с атомным весом элементов" - ну конечно, любимая тема, - Соколов улыбнулся, с неожиданной теплотой вспомнив бывшего друга, с которым так нелепо рассорился. Смешно, те же самые люди, что когда-то распускали слухи, будто Соколов боится Менделеева, теперь, ничтоже сумняшеся, шепчут, что Менделеев опасается конкуренции Бутлерова и препятствует его переезду в Петербург! От какой дряни порой зависит судьба человеческая...
     Завершают третью книжку заметка Петра Алексеева и отдельная рубрика: "Из лаборатории проф. Энгельгардта". Александр осуществил свою мечту: заниматься химией, работать самому и учить других, делать дело безо всяких скидок на российскую отсталость и привходящие обстоятельства. В редких письмах Энгельгардт рассказывал, как ушел-таки в отставку, как ведет занятия в Лесном, и как выпестовал свою лабораторию, а теперь собирается перестраивать ее, размахнет аж на два фасада нового корпуса, и "тогда посмотрим, где дела пойдут жарче". И вот - в журнале отчеты о научных работах, выполненных студентами.
     Первым делом Соколов прочел статью о тимолах, потом полез во второй выпуск, поглядеть труды энгальгардтовских мальчиков, но прежде открылась статья Менделеева, и оторваться от нее Соколов уже не сумел. Нет, Менделеев по-прежнему оставлял в стороне вопрос о сложном составе атома, но там, где Соколов заметил лишь отдельные закономерности, Менделеев обнаружил всеобъемлющий закон. Все известные элементы, даже только что открытый Роско ванадий нашли себе место в странной треугольной таблице.
     Соколов раз за разом перечитывал рассуждения Менделеева, то и дело встречая собственные мысли, опубликованные когда-то в "Химическом журнале" или высказанные во время дружеских еще споров с Менделеевым. Последовательно меняться должны не только атомные веса элементиов, входящих в одну группу, но и свойства наиболее характерных соединений. Веса некоторых элементов, в первую руку индия и тория, определены неверно. Ведь это его, Соколова, догадки! И Дмитрий Менделеев великодушно признает за ним эту заслугу, когда пишет: "Исследования о кратности атомных весов служили не раз, в особенности для Дюма, Петтенкофера, Соколова и других, поводом к указанию численных отношений между атомными весами элементов, составляющих одну группу, но, насколько мне известно, не послужило для систематического распределения всех известных элементов".
     И суть не в том, что Менделеев первым объединил ВСЕ элементы и даже оставил в таблице места для некоторых еще не открытых, а в том, что он первым формулировал универсальный закон: "Элементы, рпасположенные по величине их атомного веса, представляют явственную ПЕРИОДИЧНОСТЬ свойств".
     Теперь можно, подключившись к работе, изменять внешний вид таблицы, уточнять местоположение отдельных элементов, исправлять погрешности; можно, если позволит совесть, доказывать свой приоритет в той или иной частности, но главным останется то, что именно у Менделеева хватило гения открыть закон, который Соколов предвидел и ожидал, но не разглядел, хотя почти ударился в него лбом.
     Горьким и радостным выдался октябрьский вечер 1869 года для Николая Соколова. Он жестоко завидовал Менделееву, но в то же время был счастлив, что решительный шаг, наконец, сделан.
     Когда-то они с Энгельгардтом взяли эпиграфом для своего журнала фразу Тьери: "Есть в мире нечто стоящее больше материальных удовольствий, больше счастья, больше самого здоровья, - это преданность науке." Изречение это могло быть эпиграфом ко всей жизни Николая Соколова. А зависть - она пройдет.
     С этого времени Соколов стал мечтать о возвращении в Петербург.
     Устроиться обратно в университет он не надеялся, кафедры там занимали Менделеев, Бутлеров и Меншуткин, они были молоды, талантливы и активно работали. Оставалось ждать, что откроются новые вакансии в Технологическом или Земледельческом институтах, в Медицинской академии или еще где-нибудь.
     Тем временем одесская свара вступила в новую фазу.
     Александр Вериго, защитивший докторскую диссертацию баллотировался в экстраординарные профессора. Партия ректора, пытаясь помешать избранию, устроила обструкцию, а затем профессора Абашев, Лапшин и Палимпсестов опротестовали результаты выборов. И хотя на перебаллотировке Вериго получил большинство избирательных шаров, но ссороа в ученом собрании перешла всякие границы приличий, и излишне горячий Ценковский был вызван на профессорский суд. Извиняться перед Абашевым Ценковский не стал и подал прошение о переводе в Харьков, куда его давно звали. Следом начал искать себе другое место и Мечников. Новороссийский университет стремительно терял лучших ученых.
     Сбылись и мечты Соколова о возвращении в Петербург, но произошло это неожиданным и трагическим образом. Началось "дело о крамоле в Лесном".
     Либеральный устав 1863 года был строг в одном: безусловно запрещались любые студенческие корпорации и объединения, а также сходки. Разрешались танцы. И Александр Энгельгардт, исполнявший в Лесном должность декана, получил разрешение на устройство студенческих вечеров с танцами. А явившись на вечер, студенты были вольны танцевать или заниматься чем иным. На танцевальных вечерах устраивались диспуты, обсуждались зажигательные статьи, а во время праздничных обедов (и такие бывали) в открытую провозглашались тосты за революцию и Российскую республику. Декан на собраниях неизменно присутствовал, но мер к пресечению не принимал никаких, лишь иногда добродушно журил, причем не самых радикальных, а всего-лишь самых шумных.
     Слава энгельгардтовских вечеринок росла, иной раз, кроме своих студентов, до двух сотен набиралось гостей из университета и всех институтов столицы. Беспорядков не было ни малейших, и, строго говоря, даже устав не нарушался, ведь и оркестр и буфет имели место, значит, собрание было законным, а нигде не сказано, что во время танцев нельзя беседовать о Марксе.
     И все же, когда сведения о сборищах в Лесном дошли "куда следует", приказано было разорить гнездо крамолы,
     Александр и Анна Энгельгартды, помощник профессора Павел Лачинов и несколько студентов были арестованы и препровождены в крепость. Следствие проводилось поспешно, и так же стремительно закончилось. Поскольку состава преступления найти не удалось, то не было и суда. Был только приговор. Высочайшим указом Александра Энгельгардта, учитывая общее вредное направление его деятельности, сослали под гласный надзор полиции в родовое имени - сельцо Батищево, Смоленской губернии. Анна Энгельгардт и Павел Лачинов были освобождены "по недостатку улик", а все оказавшиеся под подозрением студенты, исключены без права поступления в университеты и столичные институты. "Дело в Лесном" благополучно завершилось.
     Власти старались, чтобы оно прошло незаметно, громкий процесс казался нежелательным, поэтому ни одна газета словом не обмолвилась о событиях, и если бы не письма Любавина и Меншуткина, то Соколов бы не скоро узнал, почему перестал писать Энгельгардт. В письмах сообщалось, что химическая лаборатория закрыта, вольнослушатели по курсу химии - отчислены, сам курс прекращен, и что станется дальше - неведомо.
     Соколов сидел на веранде своего дома. Неделю назад у него родилась дочь, которую он, в честь Энгельгардта назвал Александрой, и теперь он много времени проводил дома.
     - Господин Соколов! Вам депеша! - из-за угла, пыля по земле босыми ногами, выскочил мальчишка-разносчик.
     Соколов сунул ему двугривенный, быстро развернул телеграмму:
     "СОВЕТ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО ИНСТИТУТА БЕЗ БАЛЛОТИРОВКИ ЕДИНОГЛАСНО ПРОСИТ ВАС ПРИНЯТЬ КАФЕДРУ ХИМИИ В ИНСТИТУТЕ = ДИРЕКТОР ПЕТЕРСОН"
     Едва позволили обстоятельства, Соколовы выехали из Одессы. Николай Николаевич без сожаления оставлял этот город. Тревожила только судьба лаборатории и учеников, часть из которых уже вели самостоятельные работы. Но здесь неожиданную услугу Соколову оказал Абашев. По его рекомендации в Новороссийский университет был приглашен из Казани Владимр Марковников - лучший ученик Бутлерова.
     Узнав о том, Соколов вздохнул с облегчением: лаборатория доставалась в хорошие руки, а что до разницы во взглядах, то Абашев упустил из виду, что Соколов на лекциях одинаково подробно освещал и свою, и бутлеровскую теории, и взгляды Августа Кекуле, и многое множество иных мнений современных ученых, оставляя в сторонен лишь бездоказательные измышления, сколь бы заманчивы они ни были.