Прочитано:

49%

***

Сегодня можно снять декалькомани, Мизинец окунув в москву-реку, С разбойника-кремля. Какая прелесть Фисташковые эти голубятни - Хоть проса им насыпать, хоть овса! А в недорослях кто? Иван великий - Великовозрастная колокольня, Стоит себе еще болван-болваном Который век. Его бы заграницу, Чтоб доучился. Да куда там!.. Стыдно.

Река-Москва в четырехтрубном дыме, И перед нами весь раскрытый город - Купальщики заводы и сады Замоскворецкие. Не так ли, Откинув палисандровую крышку Огромного концертного рояля, Мы проникaem в звучное нутро? Белогвардейцы, вы его видали? Рояль москвы слыхали? Гули-гули!

Мне кажется, как всякое другое, То время незаконно... Как мальчишка, За взрослыми в морщинистую воду, Я, кажется, в грядущее вхожу И, кажется, его я не увижу.

Уж я не выйду с молодостью в ногу На разлинованные стадионы, Разбуженный повесткой мотоцикла, Я на рассвете не вскочу с постели, В хрустальные дворцы на курьих ножках Я даже легкой тенью не войду.

Мне с каждым днем дышать все тяжелее, А между тем нельзя повременить - И рождены для наслажденья бегом Лишь сердце человека и коня...

А Фауста бес - сухой и моложавый - Вновь старику кидается в ребро, И подбивает взять почасно ялик, Или махнуть на Воробьевы горы, Иль на трамвае охлестнуть москву... Ей некогда: она сегодня в няньках - Bсе мечется на сорок тысяч люлек, Она одна и пряжа на руках.

Какое лето! Молодых рабочих Татарские сверкающие спины С девической повязкой на хребтах, Таинственные узкие лопатки 
     56

И детские ключицы. Здравствуй, здравствуй, Могучий некрещеный позвоночник, С которым проживем не век, не два!

июль-август 1931, Москва

***

С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни крупицей души я ему не обязан, Как я не мучал себя по чужому подобью. С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой, Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка. Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на черное море, И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущенья, надсады и горя! Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглеет, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый. Не потому ль, что я видел на детской картинке Леди Годиву с распущенной рыжею гривой, Я повторяю еще про себя, под сурдинку: "Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива..."

январь - февраль 1931