Прочитано:

48%

КНИГА ВТОРАЯ

1

     Ночь стоит над Константинополем. Низкое небо густо усеяно звездами. С площадей ушли последние гуляки. Кругом холодная тишина. Лишь из кабаков на берегу Золотого рога доносятся крики и песни, звучат струны и бубны. Но это далеко. Вопли пьяных солдат и голытьбы не тревожат патрикиев в золотых дворцах. Все окна спят.
     Лишь в императорском дворце светится окошко. Железный Управда не ведает покоя.
     Он сидит один, без силенциария, весь уйдя в груды актов и протоколов. Со всех концов империи стекаются свитки, ливень миллионов наполняет опустевшую казну с тех пор, как божья мудрость озарила августу: шелк - державная монополия!
     Прежде всего Управда принялся за константинопольских купцов. Самых именитых и крупных из них он знал лично или хотя бы по имени. И теперь разбираясь в бумагах, поражался их богатству. Ему и во сне не снилось, что в одном только Константинополе столько денег таится в шелке. Купцы, которых он считал нищими, бедняки, которые ходили пешком, а во время войны жаловались, что не в силах выплатить налога, эти жулики вынуждены были теперь передать квесторам в государственную казну огромные богатства. Лицо Юстиниана было ясно, в глазах светилась радость. Словно зачарованный, он не сводил взгляда с многозначных цифр, изредка посматривая в окно на строящиеся купола храма святой Софии и бормоча слова благодарности господу, который через жену внушил ему мысль об священной постойке.
     Вдруг лицо самодержца омрачилось. Перед ним лежал небольшой пергамен с именем Эпафродита. Ни слова о шелке, ни слова о деньгах. Односложный доклад квестора: "Эпафродит оставил торговлю шелком. Мы осмотрели все, повсюду пусто. Станки разобраны, ни коконов, ни тканей не обнаружено".
     Как? Эпафродит, самый богатый, известный на всю империю торговец шелком, не дал ничего, у него не нашлось для казны ни единого лоскутка? Невозможно, здесь кроется обман! Грек дурачит меня.
     Юстиниан еще раз посмотрел на пергамен. Может быть, он ошибся и речь идет о другом купце, тезке Эпафродита? Нет, ошибки быть не может, здесь четко написано: домовладелец, собственник пристани на улице, пересекающей Среднюю. Это он, знаменитый Эпафродит! В конце пергамена мелкими буковками - приписка. Чтоб разобрать ее, Юстиниану пришлось нагнуться к самому светильнику. "Слова Эпафродита" - озаглавил ее квестор.
     - "...владей я и горами шелка, я не продал бы ни одного лоскута всемогущему государю... - Юстиниан грозно нахмурился. - Эпафродит ничего не продавал ему и впредь продавать не будет".
     Деспот судорожно смял пергамен и произнес вслух:
     - Ты прав, ты хорошо сказал: продавать не будешь, ибо деспот сам возьмет у тебя, наглец! - И продолжал читать дальше. - "Верный слуга автократора, а это подтверждает перстень императрицы, пергамен самодержца и еще кое-что из моей собственности, Эпафродит до сих пор лишь подносил дары императору, и он счастлив, если своим скромным даром ему хоть на мгновенье удавалось вызвать проблеск радости на лице могущественного деспота всех веков".
     Юстиниан не выпускал пергамен из рук. Лицо его прояснилось. "Что это? Греческое лукавство или истинная верность? Да, что правда, то правда, на деньги Эпафродит не скупился - играл на ипподроме, давал на войну, но ведь шелка у него было много, бесконечно много. А если он меня обманул? Graeca fides [вот она - греческая верность (лат.)]. Расскажу-ка Феодоре, она проницательнее меня".
     Рука его протянулась за следующим свитком.
     Далеко за полночь работал Управда, а императрице тоже не спалось. Феодора сидела на мягкой перине набросив на себя плащ палатинца. Капюшон она откинула так, что видны были буйные волосы, стянутые тонким золотым обручем, словно миниатюрной диадемой, сверкавшей драгоценными камнями. На гнутой тонкой колонке из хризопаза бронзовая вакханка вместо виноградной грозди держала песочные часы. Феодора не сводила взгляда с тонкой струйки песка, стекавшей в узкое горлышко. На ее прекрасных губах застыла злобная гримаса. Да и черты лица выдавали дикий нрав.
     У двери, скрытой тяжелыми занавесами с драгоценными золотыми кистями, скрючился на полу евнух Спиридион. Уткнувшись острым подбородком в тощие колени, он устремил глаза во тьму. Не однажды, борясь со сном, он щипал себя за ногу, мысленно проклиная капризы Феодоры.
     А она не спешила. Она предвкушала наслаждение. Дочь сторожа медведей, она радовалась всякой возможности отмщения. Сколько унижений познала она, валяясь по закоулкам цирка! Случалось, гладиатор, полюбивший другую, отшвыривал ее от себя, обливая презрением. С трудом дожидалась она тогда начала игр. Спрятавшись, смотрела на арену, а увидев кровь, брызнувшую из раны, красную лужу на песке, увидев, как замертво падал тот, кто пренебрег ею, трепетала в безмерном экстазе, прижав к груди маленькие руки. С какой радостью соскользнула бы она вниз, на арену, и вонзила бы свои ногти в побледневшее лицо умирающего. Венец не смирил ее дикий нрав, воспитанный в трущобах, среди солдат и конюхов, нрав этот проявлялся неизменно, как только она чувствовала себя оскорбленной и униженной. Тогда она алкала мести; жаждала насладиться муками и страданиями несчастных. А с тех пор как ее увенчала корона, никто не оскорбил ее столь жестоко, как этот дикарь, которого она полюбила, к которому она, императрица, ходила в дом, словно гулящая девка. Нет, лучше смерть, чем жизнь без отмщения.
     Феодора накинула на голову капюшон и поднялась. Лицо ее пылало, как у человека, которому предстоит великое свершение.
     Спиридион вскочил, едва открылась дверь, и тенью последовал за августой. На нем был такой же плащ, и он так же накрыл голову капюшоном.
     Бесшумно двигались они среди бесконечных аркад, сворачивали вправо, влево, спустились по сырой грязной лестнице, которая книзу суживалась. То здесь, то там они наталкивались на бронзовые двери, которые собственноручно отпирал евнух. На ступеньках виднелись большие бурые пятна, напоминавшие кровь. Наконец лестница кончилась. Спиридион ударил кулаком еще в одну дверь. Хриплый голос стражника ответил ему.
     - Открой!
     - Нет, никому!
     - Святая августа у порога!
     Заскрипели створки, выпученными глазами тюремщик уставился на пришельцев. Спиридион указал ему на Феодору, которая сбросила капюшон - в свете факела засверкал обруч на ее голове. Тюремщик повалился на колени.
     - Проведи к Ориону!
     - Ориону, Истоку... - хрипел тюремщик.
     Он снял с гвоздя тяжелые ключи и пошел впереди. Отпер первую, вторую дверь, остановился перед третьей, не осмеливаясь вложить ключ в скважину.
     - Смрад там страшный, светлая августа!
     - Открывай! - нетерпеливо крикнула она.
     Засов скрипнул, дверь отворилась, изнутри потянуло затхлостью.
     - Дай факел, и уходите оба.
     Трясущейся рукой евнух передал ей факел и покорно вышел вместе с тюремщиком.
     Глаза Феодоры сверкали, как два уголька. Твердо ступая, она спустилась по шести истлевшим деревянным ступенькам. Встала на земляном полу. Свод был такой низкий, что она коснулась его головой, - волосы сразу стали влажными.
     Факел осветил смрадную яму. Взгляд женщины искал жертву.
     В углу сидел Исток в короткой тунике, словно животное - на цепи, привязанной к шее и прикованной к кормушке. Руки его были зажаты за спиной толстыми скобами, соединенными цепью с тяжелым камнем. Из кормушки торчали тощие хвостики зелени и огрызки репы.
     - Ну как поживаешь, магистр педитум? Поздравляю! - демонически засмеялась Феодора.
     Цепь загремела и натянулась. Исток повернул голову, узнал Феодору и заскрипел зубами. Волосы его слиплись от крови - глубокую рану нанесли ему те, кто по приказу императрицы ночью арестовал и связал его.
     - Помнишь, как ты оттолкнул августу, как пренебрег ее любовью и назвал ее прелюбодейкой?
     Исток молчал.
     - Или у тебя дух захватило, варвар? Теперь-то ты понял, что значит императрица и что значишь ты, презренный червь, варварская собака?
     Мускулы напряглись на руках у Истока, тяжелая цепь звякнула, но он по-прежнему молчал.
     - Напрасно стараешься, все равно не порвешь! Скованное мною держится веками! Что, скучаешь без монашка Ирины? Ха, ха, ха, странно, - варвар, язычник, и полюбил христианского монашка. Руки у тебя чешутся обнять ее, а августу задушить? Ну ничего, потерпи немного, Асбад ее утешит.
     При этих словах воспламенилась душа Истока. Ирина в руках Асбада! Жутко загремели цепи, и Феодора вздрогнула от страха: как бы не лопнули! Но сила уступила железу. Тогда юноша повернул голову, с бесконечным презрением посмотрел на Феодору и плюнул ей в лицо.
     - Блудница! Бесстыдница! Христос, твой бог, о котором рассказывала мне Ирина, низвергнет тебя в самое пекло, клятвопреступница! Последняя собака у варваров заслуживает большего уважения, чем ты, сидящая на троне!
     Кровь закипела в сердце Феодоры. Позабыв о своем сане, о том, что она женщина, императрица бросилась к Истоку и, побледнев от гнева, ударила его кулаком по голове. Черная струйка брызнула из чуть затянувшейся раны. При виде крови на лице пленника и на своих руках Феодора вдруг почувствовала, что задыхается, и, не в силах вымолвить ни слова, бросилась вон из темницы. Швырнув в лицо евнуху факел, она бежала так, что он с трудом поспевал за ней. Из всех углов, из всех закоулков, чудилось ей, вставали тени, и это множило их крик: "Блудница, бесстыдница! Христос, твой бог, низвергнет тебя в пекло!" Тысячами эриний казались ей тени, отбрасывaemые трепетавшим пламенем.
     Задыхаясь, она вбежала в комнату - плащ в дверях соскользнул с ее плеч - и бросилась на мягкое сиденье возле светильника. Огоньки его выглядывали из золотых чаш и снова прятались, как будто им становилось страшно при виде крови невинной жертвы на руках августы.

     На другой день Юстиниан беседовал с Феодорой.
     - Мудрейшая, что ты думаешь и торговце Эпафродите? Квестор не обнаружил у него ни куска шелка.
     - У кого? У Эпафродита?
     - Да, мой светлый ангел!
     - Ложь! Ложь! Эпафродит обманывает всемогущего самодержца!
     - Обыскали его склады и дом.
     - Грек все закопал в землю!
     - Но ведь до сих пор он был честен. И щедр к государству и двору. Обильны были его дары.
     - Он отводил тебе глаза, светлейший! Швырял нам крохи!
     - Стало быть, ты полагаешь, он обманывает императора?
     - Обманывает, поверь мне, обманывает. Начни дознание против него. Конфискуй у него все, если не найдешь шелка. Арестуй его!
     - Спешить нельзя. Это противоречит моему Кодексу справедливости. Народ воспротивится этому. Начнется смута, если я ни с того ни с сего арестую его.
     - Не бойся смуты! Вспомни восстание "Ника". Кто испугался тогда? Ты, деспот, и полководец Велисарий! Феодора не испугалась. Я требовала крови, я не желала покидать трон, и кто победил этот сброд, скажи?
     - Ты, могущественная, только ты. Если б не ты, Юстиниан скитался бы сейчас на чужбине, как испуганный заяц.
     - Так не опасайся сброда, арестуй Эпафродита!
     - Сброд не страшен мне, раз ты рядом, но я опасаюсь несправедливости. Поэтому я велю учинить строжайшее дознание против Эпафродита, а сам он пусть ходит на свободе, пока мы не разберемся во всем подробно, как полагается по закону.
     - Ты совестлив как невинная девица. Ты апостол и божий святитель... Впрочем, поступай по совести, но теряй времени, ведь грек однажды уже улизнул от тебя!
     Перед глазами Феодоры вдруг возникла черная струйка, стекавшая по лицу Истока - невинного арестанта. Вся ее дьявольская природа не смогла подавить ужаса при мысли о том, что вот теперь она преследует и невинного Эпафродита, никогда не жалевшего золота на нужды двора. И, перестав настаивать на аресте грека, она крепко обняла Юстиниана.
     - Поступай по совести, апостол, святитель божий!
     И Юстиниан поступил по закону.
     В тот же день Радован плакал, как ребенок, и стенал в перистиле перед Эпафродитом:
     - Спаси его, всеми богами умоляю тебя, Христом богом, спаси! Освободи Истока, выкупи его золотом. Я навеки стану твоим рабом!
     С того момента, как Эпафродит и Радован узнали от Спиридиона о том, что произошло с Истоком, они тенями блуждали по саду. Радован от горя катался по траве и не переставал рыдать. Кубок вина оставался нетронутым в его жилище. Эпафродит бросил все дела, молчал, не отдавал никаких распоряжений рабам. Лоб его покрылся такими грозными морщинами, что челядь в страхе сторонилась его. Но напрасны были страх и опасения. Он никого не наказывал, не бранил. Все, казалось, стало ему безразлично. Раньше, бывало, дух его был настолько непоколебим, что он, наверное, сел бы играть в кости с тюремщиком накануне своей казни. Но победа императрицы так потрясла его, что смерть стала казаться избавлением в сравнении с переживaemой болью. Со стоическим спокойствием, в оцепенении ожидал он, что вот-вот появятся палатинцы, займут дом и отведут его в темницу.
     Миновала неделя - никто не появился. Угнетенное состояние стало проходить. И вдруг Эпафродит ожил, словно лед его души нечаянно растаял на солнце.
     - Радован!
     Он позвал певца, лежавшего у подножья пиний и в совершенном отчаянии призывавшего на помощь богов.
     - Радован, идем в перистиль. Думается мне, что на востоке занимается заря.
     Радован последовал за ним, с трудом сдерживая слезы.
     Когда они подошли к журчащему фонтану, грек заговорил:
     - Радован, я ожидал палатинцев. Их нет. Это хороший признак. Месть Феодоры утолена. И потому засиял свет на востоке моей надежды. Может быть, я спасу Истока.
     - Спаси его, богами прошу, Христом богом, спаси! - бросился перед ним на колени старик.
     - Печаль моя и любовь к твоему сыну столь велики, что я все сделаю для него. Успокойся, не плачь! И ни шагу отсюда. Луч света вспыхнул в моей голове. До сих пор в ней царил мрак. А теперь я попытаюсь.
     - Спаси его, спаси его! - бормотал старик, и по бороде его струились слезы.
     В этот момент Нумида доложил, что пришли судебные асессоры императора. Следом за ним явился претор фискалис и возвестил, что высочайшим двором Эпафродиту предъявлен иск. Поскольку совет судей уповает на то, что будет доказана его невиновность, сам Управда желает ускорить течение дела. Он же, Эпафродит, остается на свободе - in custodia libera [юридическое понятие, означавшее гласный надзор за оставшимся на свободе человеком].
     С послушностью наилояльнейшего верноподанного принял Эпафродит сообщение претора и ответил, что немедля наденет траурную одежду обвиняемых, которую он надеется, опираясь на неопровержимые свидетельства своей невиновности, сменить вскоре на торжественную столу оправдания. Претор повторил его слова, с достоинством поклонился и сказал:
     - Excellens eminentia tua [превосходительный (лат.)], да свершится справедливость!
     - Уповаю на Христа и на тебя, sublimus magnificentia! [благороднейший (лат.)]
     И они простились, как того требовал утонченный этикет чиновного Константинополя.
     Эпафродита удивил этот визит, но не лишил самообладания.
     Снова воспрянул он духом. Как отдохнувший орел, расправил крылья.
     "Ты, Феодора, видно, испытываешь усталость от победы, как я от поражения. Теперь ты купаешься в сладостном мщении. Твоя рука потянулась ко мне, но Эпафродит постарается отсечь эту руку".
     Он громко хлопнул в ладоши. Раб склонился у его ног.
     - Седлай коня, Нумида. Быстро!
     Взлохматив волосы в знак скорби, он переоделся, набросил простой дорожный плащ и поехал через весь город к казармам.