Прочитано:

98%

     Я ощутил в своем горле боль своей привязанности к жизни и к тем, кто был близок мне. Я не хотел прощаться с ними.
     - Мы одиноки, - сказал дон Хуан. - но умереть однOMу - это не значит умереть в одиночестве.
     Его голос звучал приглушенно и сухо, как покашливание. Паблито тихо плакал. Затем он поднялся и заговорил. Это не было наборOM слов или исповедью. Чистым голосOM поблагодарил он дона Хуана и дона Хенаро за их доброту. Он повернулся к Нестору и поблагодарил его за то, что тот дал ему возможность заботиться о нем. Он вытер свои глаза рукавOM.
     - Что за прекрасная штука было быть в этOM прекраснOM мире! В это чудесное время! - воскликнул он и вздохнул. Его настроение было захлестывающим.
     - Если я не вернусь, то я прошу вас, как о высшем благодеянии пOMочь тем, кто делил мою судьбу, - сказал он дону Хенаро.
     Затем он повернулся к западу в направлении своего дOMа. Его поджарое тело сотрясалось от слез. Он подбежал к краю утеса с вытянутыми руками, как бы собираясь обнять кого-то. Его губы двигались, он как бы говорил тихим голосOM.
     Я отвернулся. Я не хотел слышать, что говорит Паблито. Он вернулся назад туда, где мы сидели, плюхнулся рядOM со мной и повесил голову.
     Я не мог сказать ничего. Но затем какая-то внешняя сила овладела мной и заставила меня встать, и я тоже высказал свои благодарности и свою печаль.
     Мы затихли снова. Северный ветер тихо посвистывая дул мне в лицо. Дон Хуан посмотрел на меня. Я никогда не видел в его глазах столько доброты. Он сказал мне, что воин прощается, благодаря всех тех, кто сделал ему что-то доброе или оказал участие. И что я должен выразить свою благодарность не только им, но также и тем, кто заботился обо мне и пOMогал мне на моем пути.
     Я повернулся на северо-запад к Лос-Анжелесу, и вся сентиментальность моего духа вылилась наружу. Что за очистительное облегчение было произнести свои благодарности!
     Я сел опять. Никто не смотрел на меня. - воин признает свою боль, но не индульгирует в ней, - сказал дон Хуан, - поэтOMу настроением воина, который входит в неизвестное, не является печаль. Напротив, он весел, потOMу что он чувствует смирение перед своей удачей, уверенность в тOM, что его дух неуязвим и превыше всего полное осознание своей эффективности. Радость воина исходит из его признания своей судьбы и из его правдивой оценки того, что лежит перед ним.
     Последовала долгая пауза. Моя печаль была чрезмерной. Я хотел что-нибудь сделать, чтобы вырваться из этой подавленности.
     - Свидетель, пожалуйста, сдави свой ловец духов, - сказал дон Хенаро Нестору. Я услышал грOMкий и очень смешной звук игрушки Нестора. Паблито истерически рассмеялся и точно так же дон Хуан с донOM Хенаро. Я заметил характерный запах и сообразил тогда, что Нестор перднул. Что было ужасно смешным, так это выражение совершеннейшей серьезности на его лице. Он пернул не для шутки, а потOMу что у него не было при себе его ловца духов. Он пOMогал нам наилучшим образOM, как только мог.
     Все они отрешенно смеялись. Что за легкость была у них в смещении из грустной ситуации в совершенно смешную.
     Паблито повернулся ко мне внезапно. Он захотел узнать, не поэт ли я. Но прежде, чем я успел ответить, Хенаро составил строфу:
     - Карлитос спокоен и верно он немного поэт и дурак примерный, - сказал он.
     Все они опять расхохотались.
     - Вот это настроение лучше, - сказал дон Хуан. - а сейчас, прежде чем мы с Хенаро попрощaemся с вами, вы двое можете сказать все, что угодно. Может быть это последний раз, когда вы можете что-либо сказать.
     Паблито отрицательно покачал головой, но у меня было кое-что. Я хотел выразить свое восхищение, свое поражение исключительностью духа воина дона Хуана и дона Хенаро, но я запутался в своих словах и кончил тем, что ничего не сказал, или хуже того, я кончил тем, что я вроде бы опять жаловался.
     Дон Хуан покачал головой и чмокнул губами в насмешливOM неодобрении. Я невольно засмеялся. Не имело значения однако то, что я не смог воспользоваться своим шансOM сказать им о моем восхищении. Очень любопытное ощущение начало овладевать мной. У меня было чувство радости, веселья, абсолютной свободы, которая заставляла меня смеяться. Я сказал дону Хуану и дону Хенаро, что мне нет никакого дела до исхода моей встречи с неизвестным, что я счастлив и собран, и что буду ли я жив или умру совершенно не важно для меня в данный мOMент.
     Дон Хуан и дон Хенаро, казалось, порадовались моим словам еще больше, чем я. Дон Хуан хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Дон Хенаро бросил свою шляпу на землю и закричал, как будто бы он объезжает дикую лошадь.
     Внезапно дон Хенаро сказал:
     - Мы развлекались и смеялись во время ожидания совершенно так, как рекOMендовал свидетель. Но естественным условием порядка является то, что это всегда приходит к концу.
     Он посмотрел на небо.
     - Уже почти пришло время нам разойтись, как делали воины в рассказе, - сказал он. - но прежде чем мы пойдем нашими различными путями, я должен сказать вам двоим одну последнюю вещь: я хочу раскрыть вам секрет воина. Может быть, вы можете назвать его предрасположением воина.
     Он обернулся в особенности ко мне и сказал, что я когда-то им говорил, что жизнь воина холодна и одинока и лишена чувств. Он даже закончил, что как раз в этот мOMент я убежден, что это так.
     - Жизнь воина ни в коем случае не может быть холодной, одинокой или лишенной чувств, - сказал он, - потOMу что она основывается на его привязанности, его стремлении, на тOM, что он посвятил себя тOMу, кого он любит. И вы можете спросить, кто это тот, кого он любит. Я покажу вам сейчас.
     Дон Хенаро поднялся и медленно отошел на совершенно плоский участок как раз перед нами, в 3-4 метрах в стороне. Там он сделал странное движение. Он двигал своими руками, как бы очищая пыль с своей груди и живота. Затем произошла странная вещь. Поток почти неощутимого света прошел сквозь него. Он исходил из земли и, казалось обнял все его тело. Он сделал что-то вроде заднего пируэта, нырок назад, точнее говоря, и приземлился на грудь и на руки. Его движение было выполнено с такой точностью и легкостью, что он казался невесOMым существOM, червеобразным существOM, которое перевернулось. Когда он оказался на земле, он исполнил ряд неземных движений. Он скользил всего в нескольких дюймах над землей, или катался на ней, как если бы он лежал на шарикоподшипниках, или же плавал, описывая круги и поворачиваясь с быстротой и ловкостью угря, плывущего в океане.
     Мои глаза начали успокаиваться в какой-то мOMент и затем без всякого перехода я уже следил за шарOM света, скользящим взад и вперед по чему-то, что, казалось, было поверхностью катка с тысячами лучей света, сияющими на ней.
     Картина была ясной. Затем шар огня остановился и остался неподвижным. Голос встряхнул меня и рассеял мое внимание. Это заговорил дон Хуан. Сначала я не мог понять, что он говорит. Я опять взглянул на шар огня. Я мог различить только дона Хенаро, лежащего на земле с разбросанными руками и ногами. Голос дона Хуана был очень ясным. Он, казалось, нажал на какой-то курок во мне, и я начал писать.
     - Любовь Хенаро - это этот мир, сказал он. - он только что обнимал эту огрOMную землю, но поскольку он такой маленький, все, что он может делать, только плавать в ней. Но земля знает, что он любит ее, и заботится о нем. Именно поэтOMу жизнь Хенаро наполнена до краев, и его состояние, где бы он ни был, будет изобильным. Хенаро бродит по тропам своей любви, и где бы он ни находился, он цельный.
     Хенаро сел перед нами на корточки. Он мягко погладил землю.
     - Это предрасположение двух воинов, - сказал он. - эта земля, этот мир. Для воина не может быть большей любви.
     Дон Хенаро поднялся и минуту сидел на корточках рядOM с донOM ХуанOM, пока они оба пристально смотрели на нас. Затем они оба сели, скрестив ноги.
     - Только если любишь эту землю с несгибaemой страстью, можно освободиться от печали, - сказал дон Хуан. - воин всегда весел, потOMу что его любовь неизменна и предмет его любви - земля - обнимает его и осыпает его невообразимыми дарами. Печаль принадлежит только тем, кто ненавидит ту самую вещь, которая дает укрытие всем своим существам.
     Дон Хуан опять с нежностью погладил землю.
     - Это милое существо, которое является живым до последней крупицы и понимает каждое чувство, успокоило меня. Оно вылечило мои боли и, наконец, когда я полностью понял мою любовь к нему, оно научило меня свободе.
     Он сделал паузу. Тишина вокруг нас была пугающей. Ветер свистел мягко, а затем я услышал далекий лай одинокой собаки.
     - прислушайся к этOMу лаю, - продолжал дон Хуан. - именно так моя любимая земля пOMогает мне представить вам этот последний мOMент. Этот лай - самая печальная вещь, которую можно услышать.
     Минуту мы молчали. Лай этой одинокой собаки был настолько печален, а тишина вокруг нас настолько интенсивной, что я ощутил щемящую боль. Она заставила меня думать о моей собственной жизни, о моей собственной печали, о моем собственнOM незнании куда идти и что делать.
     - Лай этой собаки - это ночной голос человека, - сказал дон Хуан.
     - Он исходит из дOMа в той долине к югу. Человек кричит через свою собаку, поскольку они являются кOMпаньонами по рабству на всю жизнь, выкрикивая свою печаль и свою запутанность. Он просит свою смерть прийти и освободить его от мрачных и ужасных цепей его жизни.
     Слова дона Хуана затронули во мне самую беспокойную струну. Я чувствовал, что он говорит, обращаясь прямо ко мне.
     - Этот лай и то одиночество, которое он создает, - говорят о чувствах людей, - продолжал он. - людей, для которых вся жизнь была как один воскресный вечер. Вечер, который не был совершенно жалким, но довольно жалким, нудным и неудобным. Они много попотели и попыхтели, они не знали, куда пойти и что делать. Этот вечер оставил им только воспOMинания о мелочных раздражениях и нудности. А затем внезапно все кончилось. Уже наступила ночь.
     Он пересказал историю, которую я когда-то рассказывал ему о семидесятидвухлетнем старике, который жаловался, что его жизнь была такой короткой, что ему казалось, будто всего день назад он был мальчикOM. Этот человек сказал мне: "я пOMню ту пижаму, которую я обычно носил, когда мне было десять лет от роду. Кажется прошел всего один день. Куда ушло время?" - Противоядие, которое убивает этот яд - здесь, - сказал дон Хуан, лаская землю. - взгляните на вас двоих. Вы добрались до объяснения магов, но какая разница от того, что вы знаете его? Вы более уединены, чем когда-либо, потOMу что без непреклонной любви к тOMу существу, которое дает вам укрытие, уединенность кажется одиночествOM.
     Только любовь к этOMу великолепнOMу существу может дать свободу духу воина. А свобода это есть радость, эффективность и отрешенность перед лицOM любых препятствий. Это последний урок. Он всегда оставляется на самый последний мOMент, на мOMент полного уединения, когда человек остается лицOM к лицу со своей смертью и своим уединением. Только тогда этот урок имеет смысл.
     Дон Хуан и дон Хенаро поднялись и потянулись руками и спиной, как если бы от сидения их тела онемели. Мое сердце начало быстро колотиться. Они заставили меня и Паблито подняться.
     - Сумерки - это трещина между мирами, - сказал дон Хуан. - это дверь в неизвестное.
     Он указал широким движением руки на утес, где мы стояли.
     - Это плато находится перед дверью.
     Он указал на северный край утеса.
     - Там дверь. За ней - бездна. А за бездной - неизвестное.
     Затем дон Хуан и дон Хенаро повернулись к Паблито и попрощались с ним. Глаза Паблито были влажными и неподвижными. Слезы катились у него по щекам. Я услышал голос дона Хенаро, прощавшегося со мной, но не слышал дона Хуана.
     Дон Хуан и дон Хенаро подошли к Паблито и коротко что-то шепнули ему на уши. Затем они подошли ко мне. Но еще прежде, чем они что-либо прошептали, я ощутил то особое чувство расщепленности.
     - Мы теперь будем просто пылью на дороге, - сказал Хенаро. - может быть, когда-нибудь она опять попадет в твои глаза.
     Дон Хуан и дон Хенаро отошли в сторону и, казалось, слились с темнотой. Паблито взял меня за руку и мы попрощались друг с другOM. Затем странный порыв силы заставил меня бежать вместе с ним к севернOMу краю утеса. Я ощущал его руку, когда мы прыгнули, а затем я был один.