Прочитано:

0%

Альберт Шпеер. Воспоминания. перевод с нем. -? ?

Предисловие

     "Теперь Вы, наверное, мемуары пишете?" - спросил один из первых американцев, которых я встретил в мае 1945 г. во Фленсбурге. С тех пор прошло 24 года6 из которых 21 год я провел в тюремном одиночестве. Долгие годы. И вот мои мемуары готовы. Я стремился изобразить прошлое таким, каким я его видел. Кому-то оно покажется искаженным, кто-то найдет мою перспективу неправильной. Это может соответствовать действительности, а может и нет: я описал то, что я пережил так, как я это вижу сегодн. При этом я старался не уходить от прошлого. Моим намерением было не обходить молчанием ни слепоту, ни ужасы тех лет. Те, кто участвовал во всем этом, будут меня критиковать, но это неизбежно. Я хотел быть искренним.
     Эти воспоминания должны показать некоторые из тех предпосылок, которые почти неизбежно вели к катастрофам, сопровождавшим конец того времени, раскрыть последствия единоличной и бесконтрольной власти и охарактеризовать личность этого человека. На суде в Нюрнберге я сказал: "Если бы у Гитлера были друзья, я был бы его другом. Я обязан ему вдохновением и славой моей молодости так же, как позднее ужасом и виной".
     В образе Гитлера, каким он был по отношению ко мне и другим, можно уловить некоторые симпатичные черты. Вознекнет также впечатление человека, во многих отношениях одаренного и самоотверженного. Но чем дольше я писал, тем больше я чувствовал, что речь шла при этом о поверхностных качествах.
     Потому что таким впечатлениям противостоит незабывaemый урок: Нюрнбергский процесс. Я никогда не забуду один фотодокумент, изображающий еврейскую семью, идущую на смерть: мужчина со своей женой и своими детьми на пути к смерти. Он и сегодня стоит у меня перед глазами.
     В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военного трибунала, как бы несовершенно ни изображали историю, попытался сформулировать вину. Наказание, всегда мало пригодное для измерения исторической ответственности, положило конец моему гражданскому существованию. А та фотография лишила мою жизнь основы. Она оказалась долговечнее приговора.

Альберт Шпеер
11 января 1969 г.
Первая часть
Глава 1
Среда и молодость
Мои предки были швабами или происходили из бедных
крестьян Вестервальда, они происходили также из Силезии и
Вестфалии. В большинстве своем они были ничем не примечатель-
ными людьми. За одним исключением: им был наследственный
рейхсмаршалл 1 граф Фридрих Фердинанд цу Паппенгейм (1702
- 1793), который с моей незамужней прародительницей Хумелин
произвел на свет восьмерых сыновей. По всей вероятности, его
не очень-то заботила их судьба.
Спустя три поколения мой дед Герман Хоммель, сын бедного
шварцвальдского лесника, в конце своей жизни стал единоличным
владельцем крупнейшего в Германии торгового дома, ведущего
торговлю станками, и фабрики, производящей инструменты. Нес-
мотря на свое богатство, он жил скромно, был добр к своим
подчиненным. Он не только был прилежен, но и владел искусс-
твом заставлять других самостоятельно работать на себя: за-
думчивый шварцвальдец, который мог часами сидеть на скамейке
в лесу, не проронив ни слова.
В то же самое время другой мой дед, Бертольд Шпеер, стал
в Дортмунде состоятельным архитектором, он создал многочис-
ленные постройки в господствовавшем тогда стиле классицизма.
Хотя он умер рано, средств, оставшихся после него, хватило на
то, чтобы дать образование его четырем сыновьям. Дедам помог-
ла в их подъеме начавшаяся во второй половине 19 века индуст-
риализация. Но она не помогла многим, начинавшим в лучших ус-
ловиях. Рано поседевшая мать моего отца в моей юности
вызывала у меня скорее чувство благоговения, чем любви. Она
была серьезная женщина, придерживавшаяся простых взглядов на
жизнь, энергичная и упорная. Она царила в своем окружении.
В воскресенье, 19 марта 1905 г., в полдень я появился на
свет в Мангейме. Весенний гром заглушал, как мне часто расс-
казывала моя мать, благовест расположенной неподалеку церкви
Христа. Мой отец, открыв в 1892 г. в возрасте 29 лет свое де-
ло, был одним из наиболее модных архитекторов Мангейма, в то
время находящегося на подъеме баденского промышленного горо-
да. Он уже успел создать себе крупное состояние к тому момен-
ту, когда в 1900 г. женился на дочери богатого коммерсанта из
Майнца.
Характерный для крупной буржуазии стиль нашей квартиры в
одном из его мангеймских домов соответствовал успеху и прес-
тижу моих родителей. Большие чугунные ворота с коваными ара-
бесками распахивались вам навстречу: импозантный дом, во двор
которого могли въезжать автомобили. Они останавливались перед
лестницей, соответствовавшей богато украшенному дому. Впро-
чем, мы, дети - два моих брата и я - должны были пользоваться
задней лестницей. Она была темная, крутая и узкая и безо вся-
ких затей завершалась задним коридором. И все же детям было
нечего делать на фешенебельной, устланной ковром лестнице.
Наш детский мир находился в задних комнатах от наших
спален до похожей на зал кухни. Мимо нее можно было пройти в
парадную часть 14-комнатной квартиры. Из обставленного гол-
ландской мебелью зала с бутафорским камином из ценного дель-
фтского кафеля гостей проводили в большую комнату с французс-
кой мебелью и драпировками в стиле ампир. Особенно прочно, и
сегодня физически ощутимо врезались мне в память сверкающие
хрустальные люстры со множеством свечей, а также зимний сад,
дизайн которого мой отец купил на всемирной выставке в Париже
в 1900 г.: с индийской мебелью с богатой резьбой, занавесями
с ручной вышивкой и покрытым ковром диваном, с пальмами и эк-
зотическими растениями, пробуждающий мечты о таинственно-да-
леком мире. Здесь мои родители завтракали и здесь отец делал
нам, детям, бутерброды с ветчиной со своей вестфальской роди-
ны. Воспоминания о прилегающей гостиной, правда, стерлись в
памяти, но облицованная деревянными панелями в неоготическом
стиле столовая сохранила свое очарование. За стол могли од-
новременно сесть более двадцати человек. Здесь праздновали
мои крестины, здесь и сегодня проходят наши семейные торжест-
ва.
Моя мать ревностно и упоенно следила за тем, чтобы мы
входили в число лучших семей мангеймского общества. Со всей
определенностью можно сказать, что было не больше, но и не
меньше 20-30 домов в этом городе, позволявших себе подобные
расходы. Для представительности держали многочисленную прис-
лугу. Помимо по понятным причинам любимой нами, детьми, ку-
харки, у моих родителей служили также "кухонная девушка",
горничная, часто лакей и всегда шофер, а также для присмотра
за нами гувернантка. Девушки носили белые наколки, черные
платья и белые фартуки, лакей - фиолетовую ливрею с позоло-
ченными пуговицами; самым великолепным был шофер.
Мои родители всеми силами стремились обеспечить своим
детям прекрасную и беззаботную юность. Но осуществлению этого
желания противостояли богатство и престижные соображения,
светские обязанности, большое хозяйство, гувернантка и слуги.
Я и сегодня еще ощущаю искусственность и дискомфорт этого ми-
ра. Кроме того, у меня часто кружилась голова, иногда я падал
в обморок. Гейдельбергский профессор, которому меня показали,
поставил диагноз: вегетососудистая дистония. Этот недуг озна-
чал существенную нагрузку на психику и рано поставил меня в
зависимость от внешних обстоятельств. Я страдал тем более от-
того, что мои товарищи по играм и оба моих брата были физи-
чески крепче, и я чувствовал, что уступаю им. Они сами неред-
ко давали мне это почувствовать.
Какой-либо недостаток часто пробуждает компенсирующие
силы. Во всяком случае, эти трудности привели к тому, что я
научился гибче приспасабливаться к окружению мальчика. Если
позднее я проявил упорство и ловкость в отношении противо-
действующих мне обстоятельств и людей, то это, по всей види-
мости, не в последнюю очередь связано с моей тогдашней физи-
ческой слабостью.
Когда наша гувернантка-француженка выводила нас на
прогулку, мы, в соответствии с нашим общественным статусом,
должны были нарядно одеваться. Конечно, нам запрещали играть
в городских парках или, тем более, на улице. Поэтому наше по-
ле игры находилось у нас во дворе - ненамного большем, чем
несколько наших комнат взятых вместе - ограниченном и зажатом
между задворками многоэтажных доходных домов. В этом дворе
росли два-три чахнущих без воздуха платана, была увитая плю-
щом стена, туфовые блоки в углу изображали грот. Толстый слой
копоти уже с весны покрывал деревья и листья, и все осталь-
ное, к чему мы только могли притронуться, способно было лишь
превратить нас в совершенно неблагородных грязных городских
детей. До того, как я пошел в школу, я больше всего любил иг-
рать с Фридой, дочерью нашего домоправителя Альмендингера. Я
любил бывать у нее в скромной, темной квартире в полуподвале.
Атмосфера скудной непритязательности и сплоченность живущей в
тесноте семьи странным образом притягивали меня.
Я начал учиться в привилегированной частной школе, в ко-
торой детям из лучших семей нашего промышленного города пре-
подавали чтение и письмо. Мне, всеми оберегaemому ребенку,
особенно тяжело было в первые месяцы учения в реальном учили-
ще оказаться среди озорных сверстников. Мой друг Квенцер,
впрочем, скоро научил меня всяким глупостям, подбил меня так-
же на то, чтобы купить на мои карманные деньги футбольный
мяч. Плебейский поступок, вызвавший бурю негодования дома;
тем более, что Квенцер происходил из небогатой семьи. В это
время, по-видимому, впервые проявилась моя склонность к ста-
тистическому учету фактов: я переписывал все замечания из
классного журнала в мой "Календарь школьника "Феникс" и каж-
дый месяц подсчитывал, что получил больше всего замечаний.
Конечно, я отказался бы от этой затеи, если бы у меня самого
не было шансов иногда возглавлять этот список.
Архитектурная мастерская моего отца примыкала к нашей
квартире. Здесь рисовали большие планшеты с эскизами перспек-
тивы для застройщиков; всякого рода чертежи возникали на си-
неватой кальке, запах которой и сегодня все еще связан для
меня с воспоминаниями об этой мастерской. Постройки моего от-
ца создавались под влиянием неоренессанса, он "перепрыгнул"
через югендстиль. Позднее образцом для него стал Людвиг Гоф-
ман, влиятельный берлинский советник по делам градостроитель-
ства со своим спокойным классицизмом.
В этой мастерской на двадцатом году жизни я создам в ка-
честве подарка отцу ко дню рождения мой первый "шедевр":
чертеж своего рода "часов жизни" в обильно украшенном зави-
тушками корпусе, поддерживaemом коринфскими колоннами и лихо
закрученными волютами. Я употребил для этого все цвета туши,
какие только мог. При поддержке служащих мастерской возникло
произведение, явно обнаруживавшее склонность к эпохе позднего
ампира.
Помимо фаэтона у моих родителей до 1914 г. был лимузин,
которым пользовались зимой и для поездок по городу. Эти маши-
ны стояли в центре моих технических мечтаний. С началом вой-
ны, чтобы поберечь покрышки, их пришлось поставить на козлы,
но если поладить с шофером, то можно было сесть в гараже за
руль: это были первые ощущения технической лихорадки в том
пока едва технизированном мире. Лишь когда я вынужден был в
тюрьме Шпандау в течение 20 лет как человек, например, XIX
века обходиться без радио, телевизора, телефона и автомобиля,
когда меня даже лишили возможности пользоваться выключателем,
мной овладевало похожее счастливое чувство, когда спустя 10
лет мне разрешили работать с электрополотером.
В 1915 г. я столкнулся с другим изобретением технической
революции этих лет. Под Мангеймом помещался один из цеппели-
нов, предназначенный для воздушных налетов на Лондон. Коман-
дир и офицеры вскоре стали постоянными гостями в нашем доме.
Они пригласили двух моих братьев и меня осмотреть их воздуш-
ный корабль; я, десятилетний, стоял перед техническим велика-
ном, карабкался в машинную гондолу, и далее - по таинственным
полутемным переходам внутри аэростата, в гондолу пилота. Ког-
да воздушный корабль к вечеру стартовал, командир делал кра-
сивую петлю над нашим домом, а офицеры махали из гондолы
простыней, взятой у нашей матери. Ночами я со страхом предс-
тавлял себе, что корабль может сгореть, а наши друзья - по-
гибнуть.
Моя фантазия была направлена на войну, успехи и пораже-
ния на фронте, страдания солдат. По ночам иногда было слышно,
как далеко под Верденом с грохотом сшибались два железных ва-
ла. Из по-детски пламенного чувства солидарности я часто по
нескольку ночей спал рядом с моей мягкой постелью на жестком
полу, потому что мне казалось, что жесткая постель более со-
ответствует лишениям фронтовиков.
Трудности с продовольствием и "капустно-свекольная зи-
ма" не миновали и нас. У нас было богатство, но не было род-
ных и знакомых в деревне, где снабжение было лучше. Правда,
моя мать умела придумывать все новые и новые вариации на тему
капусты и свеклы, но часто я бывал так голоден, что тайно с
большим аппетитом один за другим поедал твердые как камень,
оставшиеся от мирного времени собачьи бисквиты, пока не при-
канчивал весь пакет. Воздушные налеты на Мангейм, по сегод-
няшним представлениям довольно безобидные, начали учащаться;
небольшая бомба попала в один из соседних домов; начался но-
вый отрезок моей юности.
Неподалеку от Гейдельберга мы владели с 1905 г. летним
домом, построенным на отвалах каменоломни, откуда, по слухам,
брали камень для строительства расположенного поблизости гей-
дельбергского замка. За равниной поднимались гряды Оденваль-
да, тропы тянулись по склонам сквозь старые леса, сквозь про-
секи порой открывался вид на долину Неккара. Здесь были
покой, прекрасный сад, овощи, а также корова у соседей. Летом
1918 г. мы переехали.
Состояние моего здоровья вскоре улучшилось. Каждый день,
будь то снег, гроза и дождь, я проделывал 45-минутный путь до
школы, последний его отрезок часто бегом. Потому что велоси-
педов в то время после военных экономических трудностей не
было.
Дорога вела мимо клуба общества гребли. В 1919 г. я стал
его членом и в течение двух лет рулевым четверки и восьмерки.
Несмотря на мое еще хилое сложение я вскоре стал старательным
гребцом. В 16 лет я стал загребным юниорской четверки и вось-
мерки и участвовал в нескольких гонках. Впервые мной овладело
честолюбие. Оно открыло во мне возможности, о которых я сам
не подозревал. Это была первая страсть моей жизни. Возмож-
ность задавать ритм всей команде привлекала меня еще сильнее,
чем шанс обратить на себя внимание и добиться уважения в к
тому же очень небольшом мирке гребцов.
Правда, мы в большинстве случаев проигрывали. Поскольку,
однако, речь шла о командном зачете, меру собственной вины
определить было невозможно. Напротив: возникло чувство сов-
местных действий и поражений. Преимущество таких тренировок
заключалось также в принятии торжественного обещания воздер-
жания. В то время я презирал тех моих соучеников, которые на-
ходили свои первые удовольствия в танцах, вине и сигаретах.
По дороге в школу, в 17 лет, я познакомился с моей буду-
щей спутницей жизни. Это подстегнуло мое усердие в школьных
занятиях, потому что уже через год мы решили пожениться после
окончания моей учебы. Я уже несколько лет был хорошим матема-
тиком; но теперь улучшились и мои оценки по другим предметам,
и я стал одним из первых в классе.
Наш учитель немецкого языка, убежденный демократ, часто
читал нам вслух статьи из либеральной "Франкфуртер Цайтунг".
Без этого учителя я провел бы свои школьные годы совершенно
вне сферы политики. Дело в том, что нас воспитывали в соот-
ветствии с буржуазной консервативной традицией и, несмотря на
революцию, мы считали что власть и признанные авторитеты в
обществе - от бога. Течения, повсюду возникавшие в начале
двадцатых годов, нас почти не коснулись. Подавлялась также
критика школьных порядков, учебного материала и, тем более,
начальства. От нас требовали безусловной веры в непререкaemый
авторитет школы. Нам даже не приходило в голову подвергнуть
сомнениям установившиеся в школе порядки, потому что в школе
мы были подчинены диктату в известной степени абсолютной сис-
темы господства. Кроме того, не было таких предметов, как об-
ществоведение, стимулирующих способность к выработке самосто-
ятельных политических оценок. На уроках немецкого языка даже
в выпускных классах писали сочинения только на литератур-
но-исторические темы, просто-напросто ислючавшие размышления
об общественных проблемах. Конечно, такой аскетизм школьной
жизни не способствовал возникновению политических споров в
школьном дворе или вне школы. Коренное отличие от сегодняшней
действительности заключалось также в невозможности поехать за
границу. Не было организации, которая позаботилась бы о моло-
дежи, даже если бы были деньги для поездки за границу. Я счи-
таю необходимым указать на эти недостатки, которые сделали то
поколение беззащитным перед быстро умножающимися в то время
техническими средствами воздействия на людей.
Дома также не велись разговоры о политике. Это было тем
более удивительно, что мой отец с 1914 г. был убежденным ли-
бералом. Каждое утро он с нетерпением ожидал "Франкфуртер
Цайтунг", каждую неделю читал критические статьи в журналах
"Симплициссимус" и "Югенд". Интеллектуально ему близок был
Фридрих Науман, выступавший за социальные реформы в мощной
Германии. После 1923 г. мой отец стал сторонником Куденго-
ва-Калерги и ревностно отстаивал его идеи паневропеизма. Он
определенно хотел бы поговорить со мной о политике, но я ско-
рее уклонялся от таких возможностей, и мой отец не настаивал.
Такое отсутствие политических интересов, правда, соответство-
вало поведению усталой и разочарованной в результате войны,
революции и инфляции молодежи; однако, одновременно это не
позволяло мне определить политические масштабы, категории
суждения. Мне больше нравилось ходить в школу через парк гей-
дельбергского замка и там с шеффелевской террасы по нескольку
минут мечтательно рассматривать старый город и развалины зам-
ка. Эта романтическая склонность к разрушенным крепостям и
кривым улочкам сохранилась у меня и вылилась позднее в мою
страсть коллекционировать ландшафты, особенно гейдельбергских
романтиков. Иногда по пути к замку я встречал Штефана Георга,
преисполненного чувства собственного достоинства и имевшего
чрезвычайно гордый вид; казалось, будто от него исходил свя-
той дух. Так, наверное, выглядели великие миссионеры, потому
что он обладал каким-то магнетизмом. Мой старший брат был
старшеклассником, когда ему посчастливилось войти в ближайшее
окружение мастера.
Меня сильнее всего привлекала музыка. В Мангейме я до
1922 г. слушал молодого Фуртвенглера и затем Эриха Клейбера.
В то время я находил Верди более впечатляющим, чем Вагнера, а
Пуччини был для меня "ужасен". Напротив, мне очень нравилась
одна симфония Римского-Корсакова, и Пятая симфония Малера,
хотя и казалась мне "довольно сложной, но она мне понрави-
лась" (кавычки автора). Посетив берлинский Шаушпильхаус, я
отметил, что Георг Кайзер - "самый значительный современный
драматург, в произведениях которого шла борьба вокруг поня-
тия, ценности и власти денег", а посмотрев ибсеновскую "Дикую
утку", я нашел, что порядки в высшем обществе показались нам
смешными: эти персонажи "были комедийными". Ромен Роллан сво-
им романом "Жан Кристоф" усилил мое восхищение Бетховеном.
Так что это было лишь приступом юношеского нигилизма,
когда мне не нравилась кипучая общественная жизнь дома. Прод-
почтение, отдавaemое мной авторам с социально-критическими
позициями, товарищам по обществу гребли или альпинизма, носи-
ло вполне оппозиционный характер. Даже привязанность к прос-
той буржуазной семье противоречила обычаю искать себе компа-
нию и будущую жену в своей касте (в замкнутом социальном
слое, к которому принадлежала твоя семья). У меня даже воз-
никла стихийная симпатия к крайне левым, хотя эта склонность
так и не оформилась во что-то осязaemое. Я был невосприимчив
ко всякого рода политической деятельности: на это никак не
повлиял мой национализм и то, что я, например, во время окку-
пации Рурской области в 1923 г. волновался из-за бесчинств
оккупантов или грозящего угольного кризиса.
К моему удивлению, я написал лучшее в выпуске сочинение
на аттестат зрелости. Тем не менее я подумал про себя "Тебя
это вряд ли касается", когда ректор школы в своем заключи-
тельном слове объявил нам, абитуриентам, что теперь для нас
"открыт путь к самым великим свершениям и почестям".
Будучи лучшим математиком класса, я хотел продолжить
свои занятия этим предметом. Мой отец привел убедительные до-
воды против этого намерения, и я не был бы математиком, зна-
комым с законами логики, если бы не уступил ему. Ближе всего
после этого мне была профессия архитектора, оставившая столь-
ко впечатлений со времен моей юности. Итак я, к большой ра-
дости отца, решил стать архитектором, как он сам и его отец.
В первом семестре я, по финансовым соображениям, учился
в Техническом институте по соседству в Карлеруэ, потому что
инфляция буквально захлестывала. Поэтому мне каждую неделю
приходилось предъявлять к оплате мой вексель, а в конце неде-
ли сказочная сумма превращалась в ничто. Из велосипедной экс-
курсии по Шварцвальду я писал в середине сентября 1923 г.:
"Здесь очень дешево! Ночь в гостинице - 400000 марок и ужин
1800000. Молоко (поллитра) - 250000 марок". Спустя полтора
месяца, незадолго до окончания инфляции, обед в гостинице
стоил 10-20 миллиардов, а в студенческой столовой - 1 милли-
ард, что соответствовало 7 пфеннингам золотом. За билет в те-
атр я платил 300-400 миллионов.
Моя семья вследствие этой финансовой катастрофы была вы-
нуждена в конце концов продать концерну торговый дом и
фабрику моего покойного деда; продала за ничтожную часть нас-
тоящей стоимости, но за "казначейское обязательство в долла-
рах". И вот, моя ежемесячная сумма составляла 16 долларов, на
которые я без забот прекрасно мог жить.
Когда инфляция закончилась, я весной 1924 г. перешел в
Мюнхенский Технический институт. Хотя я учился там до лета
1925 г., а Гитлер, после освобождения из тюрьмы, снова заявил
о себе весной 1925 г., я ничего из этого не воспринял. В сво-
их подробных письмах я писал лишь о своей работе допоздна, о
нашей общей цели пожениться через 3-4 года.
На каникулах моя будущая жена и я часто бродили с еще
несколькими студентами в австрийских Альпах, мы шли от хижины
к хижине, трудные подъемы создавали ощущение того, что мы
действительно чего-то добивались. Подчас я с характерным
упорством уговаривал моих спутников не прерывать начатый по-
ход даже при самой плохой погоде, несмотря на бурю, ледяной
дождь и холод, хотя туман закрывал вершину.
Часто с горных вершин мы видели темно-серый слой облаков
над далекой равниной. Под нами жили по нашим понятиям изму-
ченные люди, мы считали, что стоим высоко над ними. Молодые и
несколько высокомерные, мы были убеждены в том, что только
порядочные люди любят горы: когда нам приходилось возвращать-
ся из своих заоблачных далей в нормальную жизнь низменности,
я нередко поначалу бывал сбит с толку городской суетой.
"Связь с природой" мы искали также, путешествуя на наших
складных байдарках. В то время путешествия такого рода были
еще в новинку; водоемы не заполнены как сегодня лодками любых
видов; в тишине мы спускались по рекам, а вечером разбивали
палатку в самых живописных местах. Эти безмятежные путешест-
вия сообщали нам частицу того счастья, которое было самим со-
бой разумеющимся для наших предков. Еще мой отец в 1885 г.
предпринял путешествие пешком и на лошадях из Мюнхена в Неа-
поль и обратно. Позднее, когда он на своем автомобиле смог
объехать всю Европу, он считал, что это путешествие было са-
мым лучшим в его жизни.
Многие представители нашего поколения искали этот кон-
такт с природой. При этом дело было не только в романтическом
протесте против буржуазной узости - мы бежали и от требований
все усложняющегося мира. Нами владело чувство, что окружающий
нас мир утратил равновесие - в природе же гор и долин рек все
еще чувствовалась гармония. Чем более нетронутыми были горы,
чем более уединенными долины, тем более они нас привлекали.
Конечно, я не принадлежал ни к какому молодежному движению,
потому что их массовость разрушила бы это стремление к изоля-
ции, а я был скорее индивидуалистом.
Осенью 1925 г. я направился вместе с группой мюнхенских
студентов-архитекторов в Берлинский технический институт, на-
ходившийся в районе Шарлоттенбурга. Я выбрал проектный семи-
нар профессора Пельцига, но он ограничил число его участни-
ков. Поскольку я не очень преуспел в черчении, меня не
приняли. Я и без того сомневался, что когда-нибудь стану хо-
рошим архитектором и этот приговор не стал для меня неожидан-
ностью. В следующем семестре в Берлин пригласили профессора
Генриха Тессенова, сторонника провинциально-ремесленного сти-
ля, сведшего свою архитектурную выразительность к минимуму:
"Решающим является минимум пышности". Я тут же написал моей
будущей жене: "Мой новый профессор - самый значительный, са-
мый просвещенный человек из всех, кого я когда-либо встречал.
Я в полном восторге от него и работаю с большим рвением.
Внешне он также лишен фантазии и сух, как и я, но несмотря на
это, в его постройках есть что-то глубоко пережитое. Ум его
ужасно остр. Я постараюсь через год попасть в его мастерскую
и еще через год попытаюсь стать его ассистентом. Все это, ко-
нечно, слишком уж оптимистично и показывает путь, которым я
пойду в лучшем случае". Уже через полгода после сдачи моего
экзамена я стал его ассистентом. В нем я нашел свой первый
катализатор - пока через семь лет его не сменил другой, более
мощный.
Очень высоко я ценил и нашего преподавателя истории ар-
хитектуры. Профессор Даниэль Кренкер, по происхождению эльза-
сец, не только увлекался археологией, но и был эмоциональным
патриотом: когда во время своей лекции он демонстрировал
Страссбургский собор, он расплакался и вынужден был прервать
свою речь. Я делал у него доклад по книге Альбрехта Хауйта
"Зодчество германцев". Одновременно я писал моей будущей же-
не: "Немного смешения рас всегда хорошо. И если мы сейчас на-
ходимся на нисходящей ветви, то это не потому, что мы - сме-
шанная раса. Потому что таковой мы были уже во времена
Средневековья, когда в нас была еще внутренняя энергия и мы
расширяли свое жизненное пространство, когда мы вытеснили
славян из Пруссии или позднее пересадили европейскую культуру
на американскую почву. Мы нисходим, потому что наши силы из-
расходованы; точно так же, как это случилось с египтянами,
греками или римлянами. Здесь ничего нельзя изменить".
Берлин двадцатых годов был фоном, из которого я черпал
вдохновение в годы моей учебы. Многочисленные театральные
постановки производили на меня очень сильное впечатление: ин-
сценировка "Сна в летнюю ночь" Макса Рейнгарда, Элизабет
Бергнер в "Орлеанской деве" Шоу, Палленберг в инсценировке
"Швейка" Пискагора. Но меня захватывали и постановочные ревю
Шарелля с их ослепительным блеском. Напротив, я тогда еще не
оценил вызывающий шик Сесиля Б. де Милля. Я не подозревал,
что через десять лет я в этом отношении переплюну эту кинош-
ную архитектуру. Я еще находил эти фильмы "довольно безвкус-
ными на американский лад".
Однако все впечатления тускнели от бедности и безработи-
цы. "Закат Европы" Шпенглера убедил меня, что мы живем в
период упадка, имеющего сходство с позднеримской эпохой: инф-
ляция, упадок нравов, беспомощность империи. Эссе "Прусса-
чество и социализм" восхитило меня презрением к роскоши и ую-
ту. Здесь сошлись уроки Шпенглера и Тессенова. Однако мой
учитель, в отличие от Шпенглера, сохранял надежду на будущее.
В ироническом тоне он выступил против "культа героя" того
времени. "Может быть, нас окружают сплошные непонятные дейс-
твительно "величайшие герои, которые в своем высочайшем хоте-
нии и умении вполне вправе отмахиваться даже от самых ужасных
вещей, как от незначимых побочных явлений, и смеяться над ни-
ми. Может быть, прежде чем вновь смогут расцвести города и
ремесла, должен пойти дождь из серы, может быть, для их пос-
леднего расцвета нужны народы, прошедшие через все круги
ада"
Летом 1927 г., после 9 семестров учебы, я выдержал дип-
ломный экзамен. Следующей весной я в свои 23 года стал одним
из самых молодых ассистентов института. Когда в последний год
войны устроили благотворительный базар, гадалка предсказала
мне: "Ты рано познаешь славу и рано уйдешь на покой". Вот уж
у меня были основания подумать об этом предсказании, потому
что я довольно точно мог бы предположить, что я, если бы
только захотел, когда-нибудь, как и мой учитель, стал бы пре-
подавать в Техническом институте.
Это место ассистента сделало возможной мою женитьбу. В
свадебное путешествие мы отправились не в Италию, а по уеди-
ненным мекленбургским озерам с поросшими лесом берегами. Мы
взяли с собой байдарки и палатку. Наши лодки мы спустили на
воду в Шпандау, в нескольких сотнях метров от тюрьмы, в кото-
рой мне суждено было провести двадцать лет моей жизни.
Глава 2
Профессия и призвание
В 1928 г. я чуть было не стал государственным и придвор-
ным архитектором. Аманулла, повелитель афганцев, хотел рефор-
мировать свою страну; для этого он пожелал пригласить молодых
немецких техников. Йозеф Брикс, профессор градо- и дорожного
строительства, составил группу. Я должен был ехать в качестве
градостроителя, архитектора и, кроме того, преподавателя ар-
хитектуры в одном техническом учебном заведении, которое со-
бирались открыть в Кабуле. Моя жена вместе со мной проштуди-
ровала все книги об этой изолированной стране, какие только
удалось достать; мы размышляли, как из простых построек соз-
дать национальный стиль и, рассматривая девственные горы,
строили планы, как мы будем ходить на лыжах. Были предложены
выгодные условия контракта; но едва только все стало совсем
определенным, короля с большими почестями принял Гинденбург,
как афганцы устроили государственный переворот и сбросили
своего правителя.
И все же меня утешала перспектива продолжить работу у
Тессенова. Я и раньше колебался, а тут уж просто обрадовался,
что вследствие падения Амануллы мне не нужно принимать реше-
ние. Семинар занимал у меня только три дня в неделю; кроме
того, было пять месяцев студенческих каникул. Тем не менее, я
получал за это 300 рейхсмарок; это примерно соответствовало
сегодняшним 800 маркам. Тессенов не читал лекции, а исправлял
в большой аудитории работы своих чуть ли не пятидесяти сту-
дентов. Его можно было видеть примерно 4-6 часов в неделю,
все остальное время студенты должны были довольствоваться мо-
ими консультациями и исправлениями.
Особенно напряженно я работал в первые месяцы. Студенты
сначала были критически настроены по отношению ко мне и ста-
рались подловить меня на некомпетентности или обнаружить у
меня какую-либо слабинку. Лишь постепенно ушла моя робость
новичка. Однако заказы на строительство, которые я надеялся
выполнить в щедро отпущенное мне свободное время, не поступа-
ли. Наверное, я слишком уж моложаво выглядел, кроме того,
строительная деятельность находилась в упадке вследствие эко-
номической депрессии. Исключением стал заказ на строительство
гейдельбергского дома родителей моей жены. Это была неприме-
чательная постройка, за которой последовали еще несколько
творений того же рода: два пристроенных к виллам на Ваннзее
гаража и перепланировка берлинского общежития службы по обме-
ну кадрами высших учебных заведений.
В 1930 г. мы на своих двух байдарках поплыли от петель
Дуная вниз по течению до Вены. Когда мы вернулись, 14 сентяб-
ря состоялись выборы в рейхстаг, оставшиеся у меня в памяти
только потому, что их результат чрезвычайно взволновал моего
отца. НСДАП получила 107 мандатов и внезапно оказалась в
центре политических дебатов. Непредвиденный успех на выборах
пробудил в моем отце самые мрачные опасения, связанные прежде
всего с социалистическими тенденциями в НСДАП; он ведь уже
был обеспокоен силой социал-демократов и коммунистов.
Наш технический институт тем временем стал гнездом наци-
онал-социализма. В то время как небольшая группа студен-
тов-коммунистов сконцентрировалась в семинаре профессора
Пельцига, национал-социалисты собирались у Тессенова, хотя
сам он был и оставался открытым врагом гитлеризма. И все же
были невысказанные и нечаянные переллели между его учением и
идеологией национал-социалистов. Конечно, Тессенов не созна-
вал, что они есть. Без сомнения, он пришел бы в негодование
при мысли о родстве между его представлениями и национал-со-
циалистическими взглядами.
Тессенов среди прочего учил: "Стиль выходит из народа.
Само собой разумеется, что родину любят. Интернационализм не
может дать никакой истинной культуры. Она выходит только из
материнского лона народа. 1
Гитлер также отвергал интернационализацию искусства, его
соратники видели в родной почве корни обновления. Тессенов
осуждал большие города, противопоставляя им крестьянские
представления: "Большой город - ужасная вещь. Большой город -
это хаос старого и нового. Большой город - это борьба, жесто-
кая борьба. Все уютное следует оставить за его пределами...
Там, где городское встречается с крестьянами, крестьянство
гибнет. Жаль, что нельзя иметь крестьянский менталитет". Точ-
но таким же образом Гитлер выступил против морального разло-
жения в больших городах, предостерегал против вреда, которым
цивилизация угрожает биологической субстанции народа, и про-
черкивал важность сохранения здорового крестьянства как
стержня государства.
Гитлер умел инстинктивно схватывать подобные направления
общественного сознания своего времени, частично еще неосязае-
мые и находящиеся в диффузном состоянии, формулировать их и
использовать в своих целях.
На консультациях студенты-национал-социалисты часто втя-
гивали меня в политические дискуссии. Конечно, мнения Тессе-
нова вызывали страстные споры. Слабые аргументы, которые я
пытался почерпнуть из политического словаря моего отца, они
без труда опровергали с диалектической искушенностью.
Студенческая молодежь того времени искала свои идеалы
преимущественно в лагере экстремистов, и гитлеровская партия
как раз и обратилась к идеализму этого мятущегося поколения.
А разве Тессенов не подстегивал их фанатизм? Примерно в 1931
г. он высказался следующим образом: "По всей видимости, дол-
жен будет появиться кто-то с совсем примитивным сознанием.
Мышление наших современников стало слишклм уж сложным. Необ-
разованный человек, какой-нибудь крестьянин гораздо легче
смог бы решить все проблемы, именно потому, что он еще не ис-
порчен. Он также нашел бы в себе силы для реализации своих
простых идей. 2 Нам казалось, это беглое замечание приме-
нимо к Гитлеру.
В это время Гитлер выступал на берлинской "Заячьей пус-
тоши" перед студентами Берлинского университета и Техническо-
го института. Мои студенты потащили меня, правда, еще не
убежденного, но колеблющегося, с собой, и я пошел. Грязные
стены, узкие проходы и неухоженные интерьеры производили впе-
чатление бедности; обычно здесь проходили рабочие пирушки.
Зал был переполнен. Казалось, будто почти все студенчество
Берлина хотело видеть и слышать этого человека, которому его
сторонники приписывали столько замечательного, а противники -
так много плохого. Многочисленная профессура сидела на почет-
ных местах в центре лишенных каких-либо украшений подмостков;
ее присутствие, собственно, только и придавало общественное
значение этому мероприятию. Нашей группе тоже удалось про-
биться на хорошие места на трибуне недалеко от оратора.
Гитлер появился, приветствуемый многочисленными сторон-
никами из числа студентов. Уже сам по себе этот восторг про-
извел на меня большое впечатление. Но и его выступление было
для меня неожиданностью. На плакатах и карикатурах его изоб-
ражали в гимнастерке с портупеей, с нарукавной повязкой со
свастикой и с диковатой челкой. Здесь же он появился в хорошо
сидящем синем костюме, он старался продемонстрировать хорошие
буржуавзные манеры, все подчеркивало впечатление разумной
сдержанности. Позднее я узнал, что он отлично умел - осознан-
но или интуитивно - приспосабливаться к своему окружению.
Всеми силами, чуть ли не выражая свое недовольство, он
пытался положить конец продолжавшимся несколько минут оваци-
ям. То, как он затем тихим голосом, медленно и как-то робко
начал даже не речь, а своего рода исторический доклад, по-
действовало на меня завораживающе, тем более, что это проти-
воречило всем моим ожиданиям, основывающимся на пропаганде
его противников. Я ожидал увидеть истеричного демагога, виз-
жащего, жестикулирующего фанатика в военной форме. Даже бур-
ные аплодисменты не смогли сбить его со спокойно-наставитель-
ного тона.
Казалось, что он раскованно и откровенно делился своей
озабоченностью относительно будущего. Его иронию смягчал юмор
уверенного в себе человека, его южно-немецкий шарм вызывал у
меня ностальгию, немыслимо, чтобы холодному пруссаку удалось
бы поймать меня в свои сети. Первоначальная робость Гитлера
вскоре исчезла; теперь он уже повысил тон, заговорил внуши-
тельнее и с большой силой убеждения. Это впечатление было
намного глубже, чем сама речь, от которой у меня в памяти ос-
талось немного.
Сверх того, меня захватил прямо-таки физический
ощущaemый восторг, вызывaemый каждой фразой оратора. Это
чувство развеяло в прах все скептические предубеждения. Про-
тивники не выступили. Отсюда возникло, по крайней мере на ка-
кое-то время, ложное ощущение единодушия. Под конец Гитлер,
казалось, говорил уже не для того, чтобы убеждать, гораздо в
большей степени он казался человеком, уверенным в том, что он
выражает ожидания публики, превратившейся в единую массу.
Так, как если бы речь шла о простейшем деле в мире - привести
в состояние покорности и повести за собой студентов и часть
преподавателей двух крупнейших учебных заведений Германии.
Притом в этот вечер он еще не был абсолютным повелителем, за-
щищенным от всякой критики, напротив, он был открыт нападкам
со всех сторон.
Некоторые любят обсудить за стаканом пива события волну-
ющего вечера; конечно, и мои студенты попытались побудить ме-
ня к тому же. Однако мне было необходимо привести в порядок
свои мысли и чувства, преодолеть обладевшее мной замешатель-
ство, мне нужно было побыть одному. Взбудораженный, я уехал
на своем маленьком автомобиле в ночь, остановился в сосновом
лесу, раскинувшемуся на холмах, и долго бродил там.
Вот, казалось мне, надежда, вот новые идеалы, новое по-
нимание, новые задачи. Даже мрачные предсказания Шпенглера
казались опровергнутыми, зато его пророчество о грядущем ис-
ператоре - исполнившимся. Опасность коммунизма, который, ка-
залось, неуклонно приближался к власти, можно было, как убе-
дил нас Гитлер, обуздать, и, наконец, вместо непроглядной
безработицы мог даже быть экономический подъем. Еврейский
вопрос он едва упомянул. Однако подобные замечания меня не
беспокоили, хотя я и не был антисемитом, а напротив, в школь-
ные и студенческие годы имел друзей-евреев.
Через несколько недель после этой столь важной для меня
речи мои друзья взяли меня с собой на митинг во дворце спор-
та, выступал гауляйтер Берлина Геббельс. Как отличалась эта
речь от речи Гитлера: много хорошо составленных отточенных
фраз; безумствующая толпа, которую вели ко все более фанатич-
ным выражениям восторга и ненависти, ведьмин котел спущенных
с цепи страстей, какие я до сих пор видел только ночами во
время шестидневных гонок. Это противоречило моему естеству,
положительное влияние Гитлера на меня померкло, если не ис-
чезло совсем.
Дворец спорта опустел, люди спокойно уходили по Потс-
дамской улице. Речь Геббельса укрепила их самосознание, и они
вызывающе занимали всю проезжую часть, блокируя движение ав-
томобилей и трамвая. Полиция вначале отнеслась к этому спо-
койно, может быть, она также не хотела раздражать толпу. Но
на боковых улицах стояла наготове конная полиция и грузовики
с готовыми к операции полицейскими. Полицейские на конях, с
поднятыми дубинками врезались в толпу, чтобы освободить про-
езжую часть. Взволнованно следил я за происходящим, до сих
пор я не сталкивался с таким применением силы. Одновременно я
почувствовал, как мной овладело чувство солидарности, склады-
вающееся из сочувствия и протеста, вероятно, ничего общего не
имевшее с политическими мотивами. Собственно говоря, не прои-
зошло ничего чрезвычайного. Не было даже раненых. Через нес-
колько дней я подал заявление о приеме в партию и в январе
1931 г. получил членский билет НСДАП N 474481.
Это было решение, начисто лишенное всякого драматизма. Я
также не очень ощущал себя с этого момента и навечно членом
политической партии: я избрал себе не НСДАП, а принял сторону
Гитлера, с первой встречи покорившего и больше уже не отпус-
кавшего меня. Сила его воздействия, сама магия его далеко не
приятного голоса, чужеродность его скорее банального манерни-
чанья, соблазнительная простота, с которой он подходил к на-
шим сложным проблемам, все это приводило меня в замешательст-
во и очаровывало. О его программе почти ничего не было
известно. Он завоевал меня, прежде чем я это понял.
Посещение мероприятия, проводимого популистским "Союзом
борьбы за немецкую культуру" тоже не сбило меня с толку, хотя
здесь порицали многое из того, чего старался добиться Тессе-
нов. Один из ораторов требовал возврата к дедовским формам и
концепциям искусства, нападал на модернизм и под конец обру-
гал объединение архитекторов "Ринг", в которое помимо Тессе-
нова входили также Гропиус, Мис ван ден Роэ, Шарун, Мендель-
сон, Таут, Беренс и Пельциг. После этого один из наших
студентов послал Гитлеру письмо, содержащее протест против
этой речи и полное детского восторга от нашего замечательного
мастера. Вскоре он получил полное казенных любезностей письмо
на солидном бланке партийного руководства, в котором говори-
лось, что творчество Тессенова высоко ценят. Нам это показа-
лось вестма знаменательным. Тессенову я тогда, конечно, не
рассказал о том, что вступил в партию. 3
Кажется, в эти месяцы моя мать увидела штурмовиков, мар-
ширующих по улицам Гейдельберга: видимость порядка во время
хаоса, впечатление энергии в атмосфере всеобщей беспомощности
не могло не завоевать и ее; во всяком случае она, не прослу-
шав ни одной речи и не прочитав ни одной листовки, вступила в
партию. Нам обоим это решение казалось нарушением традицион-
ного семейного либерализма; во всяком случае, мы держали его
в тайне друг от друга и от моего отца. Лишь спустя годы, ког-
да я давно уже принадлежал к ближайшему окружению Гитлера, мы
случайно открыли, что так рано выбрали один и тот же путь.