Прочитано:

98%

     Закончив, Кохан грустно поник головой и глубоко задумался.
     Вержинек стоял, сжав кулаки, и слезы медленно текли по его лицу.
     - Нет! Нет! - внезапно прервал он наступившее молчание. - Этого не может быть! Господь нас так не накажет... не допустит... король еще не так стар... у него здоровый организм, и он преодолеет болезнь!
     - Мы раньше тоже так полагали! - проговорил Рава. - Только в последние дни нас охватила тревога. Болезнь страшно истощила и обессилила его... а я Мацею не верю, хотя он продолжает уверять, что скоро наступит перелом...
     - А король, сам больной как себя чувствует? Что он говорит? - спросил Вержинек, встревоженный.
     Кохан, погруженный в какие-то грустные размышления, долго не отвечал.
     - Мне бы не хотелось лишать вас надежды, - произнес он наконец, - но король сильно изменился... Его прекрасное лицо похудело, в глазах горит лихорадочный блеск... щеки красные, губы засохли... Он больше дремлет и находится в забытьи, а когда просыпается, то не всегда сознает действительность. Мистер Генрих видит в этом беспокойном сне плохой признак, а Мацей говорит, что такой сон подкрепляет.
     - Самый лучший врач - это Господь Бог! - воскликнул Вержинек. - В Него я верю и на Него все надежды возлагаю. А эти оба врача не достойны доверия. Если бы они что-нибудь знали, они не дали бы болезни усилиться.
     Наступило молчание, прерывaemое вздохами, вырывавшимися из их груди.
     - Когда же прибудет король? - спросил Вержинек, который от волнения не мог усидеть на месте и бессознательно то поднимался, то садился обратно.
     - Не знаю и ничего определенного сказать не могу, - ответил Рава. - Его несут очень медленно, приходится часто останавливаться, чтобы дать ему отдохнуть. Кто может знать, что еще может случиться в дороге?.. Знаю только, что и больной, и врач, оба торопятся поскорее прибыть в Краков. Но высокая температура не позволяет двигаться быстро, и...
     В этот момент внезапно раскрылась дверь, и молодой юноша с красивым и нежным лицом вбежал в комнату. Не поздоровавшись даже с Вержинеком, он подбежал прямо к Раве и голосом, задыхающимся от волнения и быстрой ходьбы, проговорил:
     - Что с королем? Ради Бога, скажите, что случилось? Мы слышали, что с ним произошло несчастье на охоте, но что все это прошло! Почему же вы его оставили? Почему он сам не возвратился?
     Кохан ничего не ответил.
     - Скажи же, может быть, я к нему поеду! - воскликнул юноша. - Может быть, он где-нибудь заболел? Ему не хуже? Говори же!
     Он напрасно ждал ответа Кохана, который молча и упорно смотрел в пол. Вержинек подошел к юноше и, ласково взяв его за руку, проговорил:
     - Королю не лучше! Его несут сюда в носилках из Оськи... Рана не зажила... У него сильный жар... Ему очень плохо, но нужно надеяться на Бога...
     Юноша заломил руки.
     - Вам незачем ехать к нему, потому что вы ему ничем не поможете! - проговорил Кохан. - Его, вероятно, скоро принесут в Краков... С ним плохо...
     - А врачи?
     Кохан пожал плечами и ничего не ответил.
     Юноша опустился на скамью и, поникнув головой, задумался. Лицо его за эти несколько минут вытянулось, и он тихо прошептал:
     - Что со мной станется в случае, Боже сохрани, несчастья?
     - С вами? - подхватил Вержинек. - Скажите, со всеми нами и с королевством... Это несчастье не только для вас одного... С его смертью все лишаться отца...
     Не успел Вержинек проговорить эти слова, как в сенях послышались громкие голоса и быстрые шаги. Слышно было, как добивались и требовали быть впущенными, а сторож не позволял войти. Голоса доносились все громче и громче.
     Известие о болезни короля, о приезде Кохана быстро распространилось по столице. Все устремились к Вержинеку, чтобы узнать о здоровье короля, и вокруг дома собралась большая толпа.
     Ксендз Сухвильк, которого привратник не мог не пропустить, вошел в дом, и вслед за ним туда ворвалось несколько мещан и придворных слуг.
     На пороге раздался крик:
     - Король! Король!
     Кохан встало, увидев ксендза Яна, приближающегося к нему с озабоченным лицом. Все окружили Кохана, и наступила тишина, так как все желали узнать подробности. Многие уже и раньше слышали о болезни короля, но некоторые не верили, другие не придавали этим слухам значения, считая их преувеличенными, не допуская, что ушибы при падении с лошади могли быть опасными для такого сильного и выносливого организма, как у Казимира.
     Ради ксендза Сухвилька Кохан должен был повторить рассказ со всеми подробностями.
     Все слушали с напряженным вниманием, и несколько раз восклицания и тихий плач смешивались с его рассказом. Будущее без этого короля, неуверенность в судьбе Польши, которой будет управлять чужеземец-монарх всех очень пугали... Зловещие предчувствия овладели всеми, и рассказ Кохана вовсе их не успокоил.
     - Я - не врач, - проговорил ксендз Сухвильк, - но мне кажется, что не следовало позволить лечить больного двум врачам, которые не могут придти к соглашению друг с другом. Я знаю мистера Генриха, как человека серьезного, ученого, а Мацея, как добряка, увлекающегося... Почему не слушались Генриха?
     Кохан ничего не ответил.
     В этот момент юноша, сидевший в задумчивости на скамье, поднялся, подошел к Сухвильку и, поцеловав его руку, тихо проговорил:
     - Отец мой, не забудьте о нас...
     Это был Ян Багута, сын от Рокичаны, лицом, а отчасти и темпераментом, похожий на короля. Наследство, полученное им от матери, он успел уже растратить, и Казимир не особенно его любил.
     Ксендз Сухвильк довольно холодно ему ответил:
     Мне кажется, что с королем еще не так плохо, чтобы потерять всю надежду.
     - Сохрани Боже! - раздались голоса присутствующих.
     - Лишь бы он добрался до Кракова, - проговорил один из них, - здесь ведь столько хороших врачей.
     - Нужно слушаться мистера Генриха, - произнес Сухвильк, - он учился в школе, из которой вышли знаменитые доктора.
     Некоторые задавали еще разные вопросы Кохану, но он неохотно отвечал и, взяв шапку со стола, попрощался с хозяином и вышел вслед за Сухвильком. Понемногу начали расходиться и остальные, и вскоре Вержинек остался один. Хотя уже был поздний час, однако он и не думал об отдыхе.
     В Кракове с нетерпением ожидали прибытия короля. Ежедневно приезжали послы, которых задерживали на улицах и расспрашивали о больном монархе. К сожалению, получaemые известия были не радостные: силы постепенно оставляли короля, он почти все время находился в бессознательном состоянии и, когда просыпался, спрашивал, скоро ли они буду в Кракове. Он помнил, что Мацей обещал ему с приездом в Краков полное исцеление.
     Многие не хотели мириться с мыслью, что все надежды на выздоровление потеряны. Им не верилось, чтобы тот, от которого зависела жизнь десятков тысяч людей, которых он поддерживал, вдруг так неожиданно был бы вырван из их среды.
     Наконец, тринадцатого октября пришло известие, что король в этот день прибудет в столицу.
     Несмотря на проливной дождь, улицы в этот день были переполнены... Все высыпали на встречу короля. К вечеру показались экипажи и всадники; шестеро человек несло на руках носилки, закрытые со всех сторон, и чередовались с другими, сменявшими их; рядом с носилками шли врачи с опущенными головами, придворные и слуги. Царствовала гробовая тишина и молчание, и это шествие было похоже на похоронное. Люди, глядя на эти черные носилки, на которых лежало обессиленное, истощенное тело их любимого пана, сдерживали рыдания и безмолвно вытирали льющиеся из глаз слезы. Вид печальных, грустных лиц людей, участвующих в шествии, говорил им о страданиях больного, свидетелями которых они были. Толпа сопровождала носилки до самого замка и разошлась, когда замкнули ворота вслед за внесенным во двор страдальцем...
     В городе циркулировали самые разноречивые слухи. Одни утверждали, что король по возвращении пришел в сознание, чувствует себя лучше, и явилась надежа на выздоровление, другие уверяли, что Казимир никого не узнает, и что окружающие со слезами на глазах ожидают с минуты на минуту его кончины.
     Известно было, что король обещал передать престол Людовику, королю Венгрии, но неизвестна была его воля относительно принадлежавшего ему движимого и недвижимого имущества.
     От первой и последней жены оставались дочери; кроме того от Ракичаны - сын Ян Богута, которого мы видели у Вержинека, и от Эсфири - сын Немир - старший сын Полка умер - и две дочери. Будущее всех их надо было обеспечить. Между тем, духовенство начало громко высказываться о том, что дети Эсфири и Рокичаны, как незаконные, никаких прав на наследство не имеют. Хотели уничтожить все воспоминания об этих несчастных любовных связях.
     На четвертый день после возвращения короля в столицу никто уже не надеялся на его спасение... Мистер Генрих откровенно заявил, что силы короля исчерпаны, и смерть неизбежна. Мацей сидел возле ложа умирающего и проливал горючие слезы. Кругом замка стояли толпы народа в ожидании известий. Шептались о том, что король пришел в сознание и выразил желание сделать свои предсмертные распоряжения... В этот день были вызваны в замок кастеляны, воеводы и высшие должностные лица. Целый день шли совещания у изголовья умирающего, - записывалась его последняя воля. Близкие и духовенство не охотно согласились упомянуть в завещании незаконнорожденных детей, на долю которых досталось лишь маленькое обеспечение. Толпа весь день провела в тревожном ожидании.
     На следующий день, пятого ноября, среди гробовой тишины, царившей в городе, раздался печальный колокольный звон, извещавший о кончине великого короля с благородной душой.
     Столица погрузилась в печаль.

     В то время как королева Ядвига в глубоком трауре с двумя дочерьми молча молилась у гроба супруга, в сердце которого при жизни его она не занимала никакого места, а придворные отдавали ей все должные почести, в Лобзове у окна, обращенного в сторону Кракова сидела Эсфирь, сохранившая свою прежнюю величественную красоту и как бы окаменевшая от боли. Ее черные неподвижные глаза были устремлены в осеннюю серую мглу; перед нею проносились картины прошлого, и она даже плакать была не в состоянии. В тот момент, когда она услышала колокольный звон в Вавеле и поняла, что любимый человек умер, все для нее было кончено. Около нее сидел десятилетний сын Немира, который глядя на мать, не мог понять, что с ней случилось, что она даже забыла о детях. Рядом тихо сидели две девочки и робко поглядывали на мать. Кругом была тишина, лишь ветер доносил похоронные звуки колоколов.
     В первый же день возвращения короля Эсфирь, переодетая, закрыв лицо вуалью, пробралась в Вавель в надежде увидеть его. Она не хотела ни о чем просить его ни для себя, ни для детей, а молила лишь о том, чтобы ей позволено было последний раз взглянуть на обожaemого человека, пожать его холодную руку.
     Возможно, что и Казимир своим блуждающим взором искал ее, и сердце его чувствовало ее присутствие, но устами не мог выразить своего желания. Суровые лица монахов и сановников, вероятно, поняли желание короля, но не желая потворствовать таким слабостям, тщательно охраняли вход к нему.
     Проходившие мимо Эсфири придворные, еще так недавно заискивающие перед ней, притворялись, что не видят и не знают ее, и никто не хотел содействовать ее свиданию с умирающим. Исповедник, узнав о присутствии Эсфири в замке, вышел в сени с нахмуренным лицом и велел удалить всех, не принадлежавших ко двору. Многие повиновались; Эсфирь стояла неподвижно. В этот момент проходил мимо Кохан Рава; Эсфирь остановила его, открыла лицо и взглянула на него умоляющими глазами, говорившими больше, чем слова. Кохан сделал движение руками, показав, что не в силах исполнить ее просьбу, и удалился в комнату больного. Эсфирь все еще не теряла надежды увидеть в последний раз дорогого человека и не уходила.
     Наступила ночь... Казимир, погруженный в тяжелый сон, который часто является предвестником наступающей кончины, беспокойно метался на постели, изредка открывая глаза. Из уст вырывались бессвязные речи, из отрывистых слов можно было догадаться, что в нем ожили воспоминания о прошлых страданиях...
     Когда Кохану показалось, что король пришел в сознание, он быстро наклонился к уху больного и шепнул о присутствии Эсфири в замке.
     Казимир вздрогнул, широко открыл глаза, обвел ими вокруг комнаты, но никого не увидел кроме ксендза и слуги. Усталые глаза медленно закрылись, и король снова задремал и впал в забытье...
     Кохан медленно вышел в сени и нашел Эсфирь, одиноко сидящую на прежнем месте... Увидев его, она вздрогнула и поднялась, ободренная надеждой... Сожаление к несчастной женщине не дало ему проговорить жестких слов, отнимавших всякую надежду. Он молча подал ей руку и повел к выходу... Между ними разыгралась немая тяжелая сцена. Эсфирь верить не хотела, что она забыта и ее не допустят к ложу умирающего. Кохан почти насильно тащил сопротивлявшуюся женщину. Эсфирь, наконец, опомнилась, призвала всю свою гордость на помощь и, оттолкнув руку Кохана, величественно направилась к воротам. Кохан молча провожал ее.
     За все время любовной связи с королем из многочисленной родни Эсфири мало кто посещал ее. Отдавшись всей душой Казимиру, она не нуждалась в обществе других и боялась, что появление родных могло пробудить в короле воспоминание о ее происхождении. Один лишь Левко изредка посещал ее и то, когда нужно было ее посредничество для защиты сынов Израиля. Она принимала живое участие в судьбах своих единоверцев, и они уважали ее и даже снисходительно отнеслись к тому, что она по желанию короля согласилась окрестить своих детей.
     Когда Эсфирь, одинокая и не допущенная к ложу умирающего столь близкого ей человека, вышла из замка в сопровождении Кохана, единственного человека, пожалевшего бедную женщину, к ней подошел Левко, видимо, поджидавший ее.
     Он знал, что теперь пришла его очередь взять под свое покровительство одинокую, осиротевшую женщину. Он понимал, что все, кто неблагосклонно смотрел на эту любовную связь короля, продолжавшуюся столько лет, теперь воспользуются его смертью, чтобы унизить женщину, от которой при жизни Казимира нельзя было оторвать, и лишить ее всего имущества. Левко считал себя обязанным придти на помощь этой женщине, не только потому что она была его родственницей, но и из уважения к памяти короля, которому он сам и его народ был так много обязан.
     Несколько слов, произнесенным им на еврейском языке, остановили Эсфирь. Кохан, заметив Левко и находя, что Эсфирь более не нуждается в защитнике, вернулся в замок. Старик взял за руку молчавшую женщину и довел ее до стоявшей недалеко от замка повозки, ждавшей его. По дороге он ей что-то говорил, но он, вероятно, ничего не поняла, потому что шла за ним, как автомат, не сознавая, куда ее ведут. Левко усадил Эсфирь в повозку и приказал кучеру ехать в Лобзово.
     Сидевшая в повозке старая служанка Эсфири закутала ее в плащ и всю дорогу крепко придерживала несчастную женщину, окаменевшую от отчаяния. В Лобзове дети спали, когда повозка подъехала к дому и с нее сняли мать в полуобморочном состоянии. Ее уложили в постель, и она несколько дней не приходила в себя. Из замка к ней не доходили никакие известия. Возможно, что у Казимира и появилось желание увидеть ее, но исповедник не уходил от ложа умирающего...
     Перед самой кончиной короля к ней приехал старый Левко. Хотя он и знал, что горе ее неутешно, он поспешил привезти ей известия о последний распоряжениях Казимира, о которых он узнал от Вержинека и Сухвилька. Несмотря на возражения окружающих, король завещал детям имения Кутав, Южнич, Другне и кое-какие драгоценности на память.
     Эсфирь выслушала это известие с таким холодным равнодушием ко всему, которое ею овладело со времени болезни короля...
     Старик, видя, что слова его не произвели на Эсфирь никакого впечатления, неуверенный даже, поняла ли она его, пробыл недолго и уехал обратно, приказав слугам беречь свою госпожу. Не принимая пищи, на проронив ни слова, провела Эсфирь все время болезни короля. Дети робко подходили к ней, заговаривали, но все было напрасно. Казалось, она ничего не видела и ничего не чувствовала.
     На третий день после смерти короля приступили к похоронам. Погребение совершено было без той торжественности, которая соответствовала величию и заслугам короля, потому что духовенство все еще не могло простить ему смерти Барички. Среди рыцарства и шляхты у Казимира было немного преданных людей, и большинство участвовали в церемонии по долгу службы. Зато густая толпа народа, которая не могла вместиться в костел, заполнила площади и улицы, проливая искренние слезы по своему покровителю. Евреи, которым участие в христианских похоронах было запрещено церковью, густой толпой стояли с выражением глубокого сочувствия и скорби. Левко тотчас после погребения поехал в Лобзово.
     Встретившая его старая служанка сообщила ему, что в состоянии Эсфири нет никакой перемены, и что даже дети не в состоянии вывести ее из оцепенения.
     Левко, выслушав жалобы старухи, направился в комнаты. Побледневшая и похудевшая Эсфирь сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку, и даже не заметила его прихода. Старый еврей долго стоял в раздумьи, как бы отыскивая средство вывести Эсфирь из оцепенения. Затем он взял детей за руку, подвел их к матери, велел им обнять ее и громко звать по имени. Дети так долго повторяли: "Мама, мама", - пока Эсфирь не вздрогнула, и слезы обильным потоком потекли по ее лицу.
     Тогда Левко медленно приблизился к ней и начал говорить о ее материнских обязанностях.
     - Горе твое мне понятно, - сказал старик. - Не одной тебе он дорог, и не ты одна оплакиваешь смерть этого человека... Память о нем будет переходить от поколения к поколению... Великая честь и слава достались на долю дочери Израиля. Ей принадлежало сердце короля, который любил ее до гроба. Счастье всегда оплачивается слезами и страданиями; такова воля Божья и да будет благословлено Его имя. Но ты в твоем горе не должна забывать, что ты мать, и что ты должна жить для детей, чтобы они не остались круглыми сиротами...
     Эсфирь взглянула на него заплаканными глазами и тихим, уставшим голосом проговорила:
     - Не удивляйся моему отчаянию и не ставь его мне в вину. И я благословляю имя Божье. Но ни одна женщина в мире не оставалась такой круглой сиротой, как я, несчастная. Я отреклась от родных и от своего народа. Все те, кто при жизни короля меня ненавидели и желали моей гибели, теперь будут преследовать и презирать меня.
     - В детях ты найдешь счастье и утешение. Они вознаградят тебя за все потерянное. Народ наш не оттолкнет тебя; он помнит благодеяния короля и не забыл, что получил их через тебя.
     Наступило молчание. Эсфирь плакала.
     - Я бы тебе посоветовал, - прибавил старик, - не оставаться здесь; у тебя много врагов, и они могут безжалостно прогнать тебя отсюда вместе с детьми. Из уважения к памяти умершего уйди сама заблаговременно.