Прочитано:

24%

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БАРИЧКА

     Однажды вечером, зимою, в 1348 году, несмотря на сильный мороз и вьюгу, заметавшую дорогу, большой дом Неоржи был переполнен людьми, число которых увеличивалось вновь прибывающими, одетыми в шубы, закутанными в плащи, с капюшоном на голове.
     С разных сторон местечка проселочными дорогами стекались сюда люди, старавшиеся избегнуть встречи друг с другом. Они осторожно продвигались вперед, оглядываясь по сторонам, стараясь быть незамеченными, входили не с главного хода и, обменявшись несколькими словами с встреченными в сенях слугами, заглядывали через полуоткрытые двери в комнаты.
     Окна в большой комнате были завешены тяжелыми материями для защиты от холода и, может быть, из боязни, чтобы свет не выдал собравшихся.
     Их было тут несколько десятков, стоявших кучкой посреди комнаты и разговаривавших оживленно вполголоса; моментами их беседа превращалась в шум, в котором ничего нельзя было разобрать.
     Хозяин дома не особенно израсходовался на прием гостей: на столе стояли бутылки с пивом и кружки самые простые, какие можно было приобрести в любой лавке, несколько глиняных кувшинов, наполовину пустых, остатки хлеба и тарелки с обгрызенными косточками.
     Неоржа в простом кожухе, постоянно соскальзывающим с плеч, вынужденный обратно его натягивать, с красным распухшим лицом, с воспаленными глазами, старался жестикуляцией заменить недостающие ему слова.
     Собравшиеся гости производили впечатление серьезных, рассудительных людей. Казалось, что они не придавали большого значения словам Неоржи, более совещаясь друг с другом, чем обращаясь к нему. Видно было, что они сюда собрались не столько из-за хозяина, сколько из-за удобного, уединенного расположения его дома.
     Возможно, что вследствие такого пренебрежения воевода старался назойливо вмешаться в разговор, прерывая и хватая за руки маловнимательных, похлопывая их по плечу.
     Между собравшимися выделялся знакомый уже нам ксендз Марцин Баричка своим желтым, худым, строгим лицом. Грозно сдвинув брови, нахмурив лоб, капеллан, как будто проповедуя с амвона, воодушевившись, старался страстными зажигательными словами убедить в чем-то своих слушателей. Последние прислушивались к его речи с любопытством и вниманием, но по выражению их лиц видно было, что не все с ним согласны, хотя не смеют явно ему противоречить.
     Бормотанье Неоржи не слышно было среди шума и раздававшихся в различных местах криков.
     Хозяин дома ничего нового не говорил, повторяя ту же старую песнь, давно всем знакомую, о своей обиде на короля и желании отомстить за нее.
     - Это наказание Божье! Это перст Божий! - громко кричал ксендз Баричка. - Переполнилась чаша искушений и несправедливости, истощилось терпение Всевышнего и милосердие Его сменяется местью и торжеством справедливости. Господь, наказывающий детей за вину родителей, как сказано в Писании, наделяет нашу страну страшными бедствиями в наказание за злобу и вину того, кто ею управляет. Я не хочу быть судьей других, потому что я сам грешен, но вина тут падает не на одного лишь короля, находящегося во власти своих страстей, но и на других, потому что их постыдное молчание можно назвать сообщничеством... Разве высшие духовные лица, находящиеся при троне, не обязаны были руководить королем, заставить его одуматься и навести на путь истины? Кто посмеет, если они молчат?
     При этих словах ксендз Баричка кулаком ударил себя в грудь.
     - В этом виновен наш слишком снисходительный архиепископ Богория; виновен также его племянник ксендз Сухвильк, забывающий об исполнении своих духовных обязанностей из-за светских дел, больше юрист, чем капеллан, скорее придворный, чем ксендз... и, наконец, дорогой отец, епископ Бодзанта, сознающий свои обязанности, но мало их исполняющий. Впрочем, последнего я сам на коленях умоляю и уговорю его отправиться вместе со мной к королю, а если он не согласится, я буду говорить от его имени. Да, - добавил он страстно, обводя присутствующих воодушевленным взором, - да, я сам предстану перед королем, хотя меня может постигнуть участь блаженной памяти епископа Станислава. Нам необходим такой мужественный борец во имя Господне, и я пойду по его следам, хоть и недостоин дотронуться к ремешку сапога святого мученика.
     Стоявший рядом ксендз, викарий Отто Топорчик из Щекаржевиц (родственник Неоржи), закусив губы и прищурив глаза, насмешливо улыбался.
     Ксендз Баричка, заметив его улыбку, насупился и остановил на нем вопросительный, гневный взгляд.
     - Отец мой, - язвительно молвил Отто из Щекаржевиц, - теперь не те времена, когда разгневанные короли превращали вас в мучеников, сами подвергаясь отлучению от церкви и изгнанию... Знаете ли вы, что чешский король сказал в Бреславле нашему епископу, когда тот угрожал ему анафемой за присвоение имущества? Он равнодушно рассмеялся и сказал:
     - Я вижу, что тебе захотелось тернового венца, но я не тороплюсь тебе его доставить. Я не возвращу тебе имущества и не лишу тебя жизни, а что же касается отлучения от церкви, то Рим нас рассудит.
     Глаза всех устремились на ксендза Баричку.
     Лицо его нахмурилось и изменилось; он весь дрожал от сдерживaemого внутреннего волнения. Окинув гордым взором Отто, он обратился к нему с некоторым пренебрежением:
     - Не всякому Господь посылает мученический венец, но каждый должен исполнить свою святую обязанность. Разве, по-вашему, это не своего рода мученичество, когда капеллана, слугу Божьего, подвергают унижениям?
     Ксендз Баричка замолчал и отошел немного в сторону, вытирая вспотевшее лицо.
     Остальные молча глядели друг на друга.
     Петр Пшонка из Бабина, человек небольшого роста с разгоревшимся лицом и с беспокойным взором, отозвался первым.
     - Какое нам дело до того, какой образ жизни ведет король? Всякий отвечает за самого себя, и он отдает за свои грехи отчет Богу. Хуже всего то, что он для нас не такой, каким мы хотели бы его иметь.
     На рыцарстве и на наших щитах зиждется королевство, а нас, детей его, сталкивают на дно. Он нам навязал новые законы, стараясь о том, чтобы всем было хорошо, мещанам, мужикам, даже евреям; только нашу свободу он урезывает и грозит нам рабством.
     Разве мы не помним прежние времена, когда совместно с духовенством мы возводили и свергали королей? Во что же превратилась наша сила и могущество? Мы допустили, чтобы нас постепенно лишили всего, и по нашей же вине попадем в зависимость.
     Недалеко от Пшонки стоял, подбоченившись, какой-то субъект, бородатый, высокий, как дуб, во цвете лет, и присматривался к говорившему. Судя по тому, как с ним обходились окружающие, с любопытством приглядывавшиеся к нему и старавшиеся своими взглядами проникнуть в него, видно было, что он имеет тут большое значение, и что хотели бы услышать его мнение.
     Густые, темные с красноватым оттенком вьющиеся волосы покрывали его голову; лицо его не было красиво, но оно выражало силу, упрямство и надменность; у него была широкая, почти рыжая борода, выдающиеся скулы, мясистые губы, блестящие беспокойно бегающие глаза. Одет он был неряшливо, хотя одежда была дорогая и барская; снизу платье, украшенное дорогими камнями, сверху широкая шуба на куньем меху, покрытая дорогой тканью, кованный меч, осыпанный камнями, застежка пояса - все свидетельствовало о его богатстве.
     Хотя Неоржа был тут хозяином, а ксендз Баричка в силу своего духовного сана руководил другими духовными лицами, однако казалось, что этот человек играет тут первую роль и имеет право руководить другими; все на него оглядывались с любопытством и с тревогой. Но он больше слушал, чем говорил, предпочитая все узнать от других.
     Когда Пшонка окончил, губы этого молчаливого слушателя начали шевелиться. Взоры, устремленные на него, так убедительно выражали просьбу сказать свое мнение, что он дольше молчать не мог.
     - Все, что вы говорите - правда, - грубо и как бы против своего желания начал он, - но это еще не все, что нам нужно. Этого недостаточно! Землевладельцы постепенно теряют власть, потому что их владения входят в состав королевства, и подчиняются королю. Ни один из них не хочет даже признаться, что был самостоятелен и имел собственного князя. Теперь существует для всех один закон, одна монета, один король - и все наши вольности - великопольскую, куявскую, краковскую, мазовецкую, - а много их было, - все это подвели под одну мерку, и будут с нами поступать, как захотят. Рыцари и землевладельцы должны сплотиться в одно и сформировать полки и войска, а теперь у нас что? Бесформенные лишь массы и сброд.
     Большая часть слушателей, найдя этот совет очень благоразумным, начала оживленно выражать свое одобрение.
     - Толково говорил! - шептали одни. - Ловко попал в больное место! - добавляли другие. - У него голова на плечах! Его надо слушаться!
     - Я моих великополян, - продолжал оратор, улыбаясь, - объединяю вокруг себя, увеличивая их количество, выражаю свое почтение королю, не отказываюсь от послушания и не объявляю ему войны. Я при дворе униженно молчу, но у себя дома я хочу быть барином и им буду, а когда наше войско увеличится, никто не победит нас, и мы никому не подчинимся.
     - Мацек Боркович правду говорит, - сказал Янин из Рогова, качая головой. - О! Это святые слова... это единство нас погубило...
     Землевладельцы, оставив свои родные поля, разбрелись в разные стороны. Когда-то они были сильны и могущественны, теперь же они рассеялись по всей земле, и нет прежней общины. Великополяне стекаются к нам, не заботясь о наших интересах, каждый из них поселяется, где хочет, чувствуя себя потом чужим. Окончится тем, что королевская власть увеличится, а землевладельцы, рыцари, знать потеряют свои прежние права.
     Ксендз Баричка слушал его, поводя плечами от сдерживaemого нетерпения, и наконец прервал его громким голосом:
     - Вы хотите все преодолеть с помощью ума, а не с помощью Бога. Эх! Эх! Это не есть путь к лучшему. Группируясь в полки и формируя войско, вы ничего не достигнете, никого не преодолеете, потому что вы грешники, такие же распутники и сластолюбцы, как и тот, против кого вы восстаете...
     Прежде всего измените свою жизнь, покайтесь перед Всевышним, и Он сделает то, чего вы разумом не могли достигнуть. Король грешен, но и вы не лучше! Надо каяться в своих грехах и исправиться. Ведь до того дошло, что в христианской стране безбожники бросили Святые Дары в грязь! Разве не вся страна должна понести за это наказание? Что с того, если на этом месте построят храм, а люди не исправятся? Вы видели, как после этой святотатственной кражи Господь наказал нас, послав моровую язву, погубившую тысячи людей, опустошившую город. Если вы не исправитесь, Бог уничтожит это гнездо разврата, как Содом и Гоморру.
     Никто не смел ответить на этот грозный возглас капеллана.
     Воспоминание о недавно пережитой эпидемии, оставившей после себя страшные следы, потому что часть жителей разбежалась, а часть пала жертвой ее, и целые усадьбы и местечка остались пустыми, слишком еще было свежо и напугало всех.
     Неоржа, опустив голову, испуганно озирался по сторонам.
     - Против сильной болезни, - закончил ксендз Баричка, - нужны и сильнодействующие средства... покаяние, власяница, раскаяние, исправление; вот в чем спасение, а не в ваших союзах и совещаниях. Господь посылает и чуму, и королей!
     Мацек Боркович закусил губы, покачал головой и с выражением неудовольствия на лице, отступив на несколько шагов назад, поправил шапку на голове и снял со стены шубу, как будто собираясь уже уходить, считая лишним тут оставаться дольше.
     Но и ксендз Баричка, высказав все, что у него было на душе, и не встретив ни отпора, ни одобрения, попрощался с хозяином дома и в задумчивости быстрыми шагами направился к двери.
     Мацек, увидевши это, отложил свое намерение уйти и возвратился к стоявшим посреди комнаты.
     Все остальные ободрились и облегченно вздохнули после ухода капеллана, как будто сбросив тяжесть, мешавшую им.
     - Это святой человек, - забормотал Неоржа, - но от него нам мало прока, разве, что досадить королю... он никого не побоится и способен предать его анафеме...
     - Пускай он только его отлучит от церкви, - со смехом и подмигивая глазами, прервал Отто Топорчиков. - Ведь в законах, изданных самим королем, сказано, что хозяина, отлученного от церкви, могут оставить все его слуги, и нам легко будет отделаться от короля, применяя к нему его собственный закон.
     Некоторые рассмеялись, все остальные охотно с ним согласились.
     Пшонка, Отто и Янин стали шептаться между собой.
     Затем Пшонка начал снова громко говорить, и все, разошедшиеся по разным сторонам, медленно стали группироваться вокруг него.
     - Ксендз говорит, как подобает его сану, хотя он и прав, - сказал Пшонка, оглядываясь кругом и приглашая взором слушателей. - Разве это не стыд и позор, что королева, как вдова, живет в Жарновце, а для него слуги постоянно отыскивают новых девушек. Им мало своих полек, они собирают во всех государствах, венгерок, чешек, немок... Он начал с язычницы литовки, и теперь ему каждый раз нужен какой-нибудь новый кусочек. Он пробует и бросает, а челядь пользуется объедками. Увидите, когда он пресытится, он способен закончить жидовкой! Только этого не хватало, но боюсь, что оно так и будет... Не хотел бы я дожить до такого позора.
     Возглас Пшонки был встречен смехом.
     - А пускай он возится с кем хочет, - возразил Янин, - что нам за дело до этого; это касается ксендза Барички и духовников. Для нас только важно, чтобы он уважал рыцарей и их права; пускай хоть ведьму возьмет... нам до этого дела нет.
     - Плохо то, что нас отделяют от двора, и мы не пользуемся никакими милостями. У него несколько своих любимцев вроде Кохана, не кланяющегося даже воеводам, которые отвешивают ему низкие поклоны, Добка Боньчи, задирающего нос кверху, как будто он был выше других. Впрочем, кто при нем? Мещанин, наполовину немец, Вержинек, жид Левко... Дьявол их знает! Всякий мужик ему мил, - бормотал Неоржа, - я об этом хорошо знаю! У меня был крестьянин Лекса, по прозвищу Вядух, человек простой, грубый, и что же вы думаете? Король ездил к нему в гости, просиживал в его хате, проводя с ним время и разговаривая, как с равным себе, давал ему советы, благосклонно выслушивая его жалобы. Я этого негодяя, осмелившегося поехать в Вислицу искать правосудия, встретил возвращавшимся оттуда и убил его за дерзкий ответ. Пускай это послужит примером для других, чтобы мужик не смел зазнаваться. Пусть остерегаются считать себя равными!
     - А относительно того, что вы сказали о евреях, - оживленно вмешался Отто из Щекаржевец, - то это правда, что он их защищает и щадит больше, чем христиан... хотя они распяли Христа. Вы спросите почему? Ха! Ха! С помощью мещан и жидов король загребает большие деньги, а он очень жаден! Еще будучи на Руси, Казимир порядком наполнил свою кассу; на возах везли трон из настоящего золота, осыпанный крупными камнями, две короны со скипетрами, большой крест, серебряную и золотую посуду. Кроме этого, он еще привез из Гнезна церковную утварь, полученную им от друга Богории. Мне кажется, что у него достаточно денег, чтобы содержать крестоносцев, венгров и чехов и удовлетворять своему тщеславию - разве нет? Но он становится более и более требовательным... Взгляните на двор, каким он был во время короля Локтя, носившего простую одежду, а какие излишества позволяет себе теперешний король? Повсюду золото, парча, драгоценные камни. Он старается затмить императора. А какая нам с того польза? Для всего этого ему нужны Вержинек, возведенный им в рыцари и получивший от него копье, и Левко с другими евреями, доставляющие ему деньги... Каждую щепотку соли теперь взвешивают, из всего стараются извлечь пользу, и там, где раньше землевладельцы наживались, теперь извлекает пользу он сам. Он поэтому и евреев любит, ибо они ему деньги доставляют... Да к тому же в нем сидит дух противоречия, и плохой простолюдин, на которого никто и смотреть не хочет, ему милее других. Когда двое приходят к нему с жалобой или с просьбой, он прежде всего обращает внимание на беднейшего из них. А если к нему является рыцарь старинного рода, чтобы засвидетельствовать свое почтение, он его смерит с головы до ног и часто, не проговоривши ни слова, отпускает. Нищий на дороге, крестьянин при сохе, еврей в бедной лачуге - это его любимцы; он не пройдет мимо них, не остановившись, завяжет разговор и ласково с ним обращается... Об этих жидах люди расскажут вам то, что видели собственными глазами.
     Все с любопытством ближе придвинулись к Отто из Щекаржевиц. Неоржа, улыбаясь от радости, что рассказ будет ему по душе, несколько раз повторил:
     - А что? А что?
     Он был очень доволен обвинениями, высказанными против короля, и бормотал:
     - Он - крестьянский король, но не наш! Он мужицкий король!
     Отто продолжал свой рассказ.
     - Это было в прошлом году, когда Господь в наказание послал на нас чуму, занесенную откуда-то, по мнению некоторых, купцами и товарами, привезенными ими. Люди гибли, как мухи; тревога была страшная, и некоторые умирали от одного лишь страха. Кто только мог, бежали из Кракова, потому что там, как утверждал ксендз Баричка, воздух безжалостно мстил за оскорбление Святых Даров. Там остались только монахини и ксендзы, оказывавшие последнюю услугу умирающим. Не хватало гробов и гробовщиков. На улицах под заборами валялись трупы, и их сбрасывали в какой-нибудь ров, чтобы освободиться от них.
     Король, в начале эпидемии уехавший из Кракова, как бы насмехаясь над карой Божьей, несмотря на просьбы Мельштина и других, целовавших его руки и умолявших скрыться где-нибудь в лесу, направился прямо в Вавель. Это было как раз тогда, когда люди уверовали, что чума послана в наказание за то, что мы терпим у себя жидов и за их грехи. Было решено убить и потоптать иноверцев, чтобы вымолить прощение Господне. Некоторые евреи, предупрежденные об этом, бежали, другие нашли убежище у христиан, подкупив их деньгами, иные спрятались в ямах и подвалах. Мне бы и в голову не пришло поехать в этот очаг заразы, но вдруг я получил известие, что старик, отец мой, там заболел и просит меня приехать к нему, чтобы его вылечить или похоронить. Получив напутствие на дорогу от капеллана, а от разных баб травы и заклинания против болезни, я поторопился на зов отца. Я рассчитывал подъехать в крытом экипаже к его дому, забрать с собой старика и, не выпив там ни капли воды и не взяв ничего в рот, немедленно возвратиться в Щекаржевицы. Но я неудачно попал туда. Как раз в это время все сбежались и, набросившись на евреев, начали расправу с ними. Я попал в какой-то вихрь.
     Рынок, площади, улицы, переулки все было переполнено чернью и толпой. Я в своей жизни не видел людей, так обезумевших, без сознания, без сожаления убивавших, опьяненных кровью, набрасывающихся подобно диким зверям. Я до самой смерти не забуду картины, представившейся перед моими глазами.
     Из-под стен замка, отовсюду, где только знали, что скрываются евреи, их вытаскивали и полуживых или даже убитых рубили топорами, веревками сдавливали горло... Напрасно они от страха умоляли крестить их. Убивали старых, молодых, женщин, детей, разрезали на куски, чтобы потомков этого племени не осталось. Во многих местах, на улицах, в рвах, в болотах валялись окоченевшие, обнаженные части трупов. Когда сил не хватило для убийства этого отродья, их погнали к реке, и, привязав камни к шее, бросили туда. В городе раздавался вой, плач и стоны, заглушaemые диким звоном колоколов. Я спешил добраться к отцовскому дому, вынужденный часто с мечом в руках прокладывать себе дорогу, потому что разъяренные толпы народа, не считаясь ни с чем, хотели и меня чуть ли не насильно заставить примкнуть к ним. Я уже находился недалеко от замка, и вдруг увидел (картина еще теперь перед моими глазами) как из каменного дома, выломанные ворота которого лежали на земле, палачи вытащили еврейскую семью, скрывавшуюся в подвале. Среди них находился старик с седой бородой, исхудавший, голый, с непокрытой головой, с веревкой на шее; было двое молодых женщин в полуобморочном состоянии, которые ломали руки, падали на колени и сопротивлялись, так что их пришлось тащить, была и старая жидовка в разорванной одежде, от страха лишившаяся речи. Своими искалеченными руками она обнимала десятилетнюю девочку, внучку или дочку, с такой силой, что трое мужчин не могли ее оторвать. Толпа на них напирала. Один из них был убит и упал на землю; другие, покрытые ранами, истекали кровью. Старая еврейка, искалеченная, как будто ничего не чувствовала, прикрывала своим телом ребенка, стараясь спасти его от смерти. Это дитя было чудной красоты, изнеженное и тщедушное, как барский ребенок, и я не мог от него отвести глаз. Черные, длинные волосы спускались до колен, а из-под рубашки виднелось чудное тело, как бы выточенное из слоновой кости. Глаза черные, как уголь, со страхом смотрели на тех, которые хотели ее схватить. Своими белыми ручками она держалась за окровавленную мать. Хоть это и были евреи, но мне стало их жаль. Толпа все увеличивалась, и на старуху, наклонившуюся над ребенком и защищавшую его подобно волчихе, у которой отбирают волчат, сыпались удары со всех сторон; вдруг из замка галопом выехал король со своими слугами и с обнаженными мечами они врезались в толпу. Я был удивлен и думал, что и Казимир примет участие в расправе с нехристями, но тут произошло что-то совсем для меня неожиданное. Все слуги королевские и он сам напали не на евреев, а на толпу, убивающую их. Король сошел с коня и подбежал к матери с ребенком; защищая их своим телом и громя нападающих он крикнул:
     - Убирайтесь вон!